It's all in your mind

После Обыкновенной истории захотелось прочитать остальные книги трилогии, вторым шёл «Обломов». Наверное, в школе мы и его проходили, но я явно прошёл мимо, ничего в голове не осталось, кроме самого термина «облом». И в книге, кстати, непонятно, откуда он взялся — можно было бы предположить, что слово пошло после книги, по фамилии героя, но он ещё в самом начале говорит своему слуге «Ну, брат, ты еще больше Обломов, нежели я сам», то есть понятие «быть Обломовым» подразумевается понятным читателю?

Слугу, кстати, зовут Захаром, и я тут же понял, откуда взялось «Захар! Захххаарррр!!!» в начале одного из выпусков «Оба-на» (ну да, у каждого свои cultural references), в том самом выпуске, где они потом прочитали Коржавина (впрочем, о существовании Коржавина я тогда тоже не подозревал, и гениальные стихи считал результатом капустника Угольникова сотоварищи).

Возвращаясь к книге — это о-о-очень затянутая по нынешним меркам книга. Особенно сон Ильи Ивановича — просто нереально затянут. Тут же вспоминается недавний подкаст «Книжного базара» про миллениальный роман, где ничего не происходит, люди копаются в своих эмоциях и переживаниях, полная мура — но если вдруг попадёт в твои переживания, то не оторваться.

При этом тема книги более чем современная. Понятно, как эту тему мы видели / нам показывали в школе: вот есть у нас зажравшийся барин Обломов, которого кормят ни в чём не повинные, но почему-то обязанные ему крестьяне. И есть «прогрессивный» Штольц — за ним будущее, ура, товарищи. Сейчас сюжет крепостных крестьян уже несколько ушёл с повестки, и основная тема выглядит как: что будут делать люди, если им не нужно будет корячиться, зарабатывая себе на жизнь (безусловный доход, огромные боевые человекоподобные роботы, вот это вот всё)? Ведь нам всем приятно думать, что мы — Штольцы, мы будем двигать науку, литературу, в конце концов начнём мастерить кормушки для птиц. Но в глубине души всё равно немного страшно, что ты окажешься Обломовым, погасишь ипотеку, подпишешься на Netflix и будешь лежать на диване, смотреть сериальчик.

И книга в этом смысле совсем не тупая и прямолинейная. Помимо укоризненных взглядов на героя там ведь есть и его рассуждения: зачем ходить на службу, если она не интересна? Зачем расшаркиваться перед неприятными тебе людьми? Зачем ходить на балы, даже если «так надо», если они тебе не нравятся, для тебя это тупость? То есть, он не «тупой и безынициативный», он просто искренний с собой и с окружающими. И он понял, что нет, вот этот вариант «мы построим новый мир» — это не для него. Ему для счастья достаточно Netflix дивана и халата.

И тут на самом деле задумываешься, а что такое счастье? По книге (на примере Обломова, но и Штольца, и Ольги) выходит, что человек счастлив, когда его жизнь совпадает с его мечтами. Обломов был бы со своей «хозяйкой» счастлив не меньше, чем Штольц с Ольгой — особенно, если бы последние не капали ему на мозги, постоянно подчёркивая его «никчёмность». Никчёмность с точки зрения их лично, но и всего общества тоже. Впрочем, общество и Штольца считало никчёмностью: немчишка, вместо того, чтобы в столице блистать — ерундой какой-то занимается, школы строит!

А следующая мысль: если у тебя нет никакой мечты, если у тебя мечта автоматически совпадает с тем, что у тебя уже есть — это признак абсолютного счастья (я всего достиг!), или признак слабой фантазии? Не говоря уже об отношении к этому состоянию — это состояние мечты, когда тебя ничто уже не тревожит (нирвана!), либо это полное отупление и неспособность ничего предпринять? Если тебе хорошо, но это хорошо — потому что тебе вкалывают наркотики, ты будешь стремиться к этому состоянию? Плохо ли жить в матрице, если тебе не будут рассказывать о том, что это матрица? Стоит ли рассказывать людям, счастливым в матрице, что это сон — да или просто, что всё могло быть лучше, и этим знанием делая людей несчастными?

---

Снова возвращаясь к книге, каким-то образом вспомнилась Christiane F., героиня книги о детской наркомании. Действие там происходит в самом начале той эпидемии, никто не понимает, что такое героин, и почему 13-летняя девочка не может «просто бросить», ведь она же обещала?! Так и тут: Штольц постоянно ругает Обломова, призывает его начать новую жизнь — а как? Вот так вот «встать и начать»? Если бы он умел это делать, он не был бы Обломовым. Вот эта наивность людей, не понимающих, что не все — такие же, как они сами. Люди, верящие, что другому достаточно «рассказать как надо», а учить ничему не надо — зачем, я ведь сам до всего дошёл?

Обломов не способен письмо до конца дочитать — а Штольц ему «приведи бухгалтерию в порядок!» В конце книги про наркоманов рассказывают, как люди начали создавать реабилитационные центры, где наркомана можно было не просто тюкать «слабак, возьми себя за шкирку и брось!», а научить людей, как именно можно бросить, как именно можно не попасть в эту ловушку заново. Аналогом для Обломова, наверное, являются какое-то образование. Главное, чтобы он в youtube не переключился с обучающего ролика на рекламу нового дивана и Netflix.

---

Очень смешно читать про отношение к женщинам. Такой вот классический набор: мужчине надо о ней заботиться, а то она в обморок упадёт; она должна быть хорошенькой, а если попалась при этом ещё и умненькая (но ни в коем случае не умнее мужа!), то вообще повезло.

В какой-то момент Обломов признаётся Ольге в любви, но говорит это настолько искренне, что Ольга не упускает повода уколоть его: «Эти слова я недавно где-то читала... у Сю, кажется, — вдруг возразила она с иронией, обернувшись к нему, — только их там говорит женщина мужчине...», и «У Обломова краска бросилась в лицо» — о ужас, о кошмар, его сравнили с бабой!

Потом, ближе к концу книги у Штольца случается прозрение в духе «надо же, женщина тоже может быть человеком!», но автор на этом как-то не акцентирует внимания, это остаётся частной историей одной-единственной Ольги. Ну и мужу, мужу-то как повезло!

А ещё тема «женщина любит только однажды» — это непонятно откуда взявшееся поверье вылезает в каком-то разговоре как непреложная истина, и из неё делаются какие-то далеко идущие выводы типа: если я когда-то любила X, то на Y сейчас можно и не смотреть — ведь все знают, что «женщина любит только однажды». И что самое смешное, в книге уже 150 лет поржали над этой мыслью — а я лично видел людей, которые до сих пор верят в подобные истории. Впрочем, я видел и людей, которым «краска бросается в лицо» при малейшем подозрении, что их сравнили с женщиной...

---

Встретилось шикарное слово «полпивная». Викисловарь объясняет: это такое заведение, где подавалось полпиво. О, сепульки! — подумал я, но нет, полпиво оказалось слабым пивом.

Ещё одно слово: ботвинья. К шахматам, к сожалению, не имеет никакого отношения — суп из «ботвы».

А вот явно непонятный в детстве момент: «тепла даром в трубу пускать не любили и закрывали печи, когда в них бегали еще такие огоньки, как в „Роберте-Дьяволе“». Сейчас я хотя бы знаю, кто такой Роберт Дьявол (у нас на A13 висят стрелочки на съезд к его замку), а Википедия даже рассказывает об одноимённой опере (наверное, именно она имелась в виду), но всё равно непонятно — что за огоньки такие?

В сентябре прошлого года ездил на Украину. Перед поездкой прочитал Гоголя. Смешанное чуство — с одной стороны, с детства знакомые сюжеты. С другой — шутки про отношения муж-жена (а это вообще через страницу, в духе «как много девушек хороших; непонятно только, откуда берутся жёны») как-то уже не смешны, комический сюжет с равномерно расставленными роялями в кустах не тянет даже на Фейдо. По-настоящему только «Старосветские помещики» и «Тарас Бульба» понравились, наверное.

Удивило, что у Гоголя имя «Ганна» — это не «Анна», а «Галя».

И прекрасный авторский комментарий про вновь вошедшую в моду идиому «как начнёт москаля везть (то есть, лгать)».

В «Ночи перед рождеством» красиво описано отношение к русскому языку — в фильме этого совершенно не было видно, да и вообще, читая русскую версию повести, передать игру с языком очень сложно.

— Здравствуйте, панове! помогай Бог вам! вот где увиделись! — сказал кузнец, подошедши близко и отвесивши поклон до земли.
— Что там за человек? — спросил сидевший перед самым кузнецом другого, сидевшего подалее.
— А вы не познали? — сказал кузнец, — это я, Вакула, кузнец! Когда проезжали осенью через Диканьку, то прогостили, дай Боже вам всякого здоровья и долголетия, без малого два дни. И новую шину тогда поставил на переднее колесо вашей кибитки!
— А! — сказал тот же запорожец, — это тот самый кузнец, который малюет важно. Здорово, земляк, зачем тебя Бог принес?
— А так, захотелось поглядеть, говорят...
— Что ж, земляк, — сказал, приосанясь, запорожец и желая показать, что он может говорить и по-русски, — што балшой город?
Кузнец и себе не хотел осрамиться и показаться новичком, притом же, как имели случай видеть выше сего, он знал и сам грамотный язык.
— Губерния знатная! — отвечал он равнодушно. — Нечего сказать: домы балшущие, картины висят скрозь важные. Многие домы исписаны буквами из сусального золота до чрезвычайности. Нечего сказать, чудная пропорция!
Запорожцы, услышавши кузнеца, так свободно изъясняющегося, вывели заключение очень для него выгодное.

В Тарасе Бульбе герой вскакивает на коня, «который бешено отшатнулся, почувствовав на себе двадцатипудовое бремя, потому что Тарас был чрезвычайно тяжел и толст». Я правильно понимаю, что 20 пудов = 320 килограмм? Даже для сытной Украины, даже в военном снаряжении это как-то многовато...

В том же романе на удивление хорошо показан ужас войны. Сначала, когда Андрей пробирается в польскую крепость и видит там кучи умерших от голода мирных жителей. А затем, когда всех казаков убивают как-то особенно бессмысленно — в момент осады приходит известие о том, что родное Запорожье разграблено, они делятся на две части, одна гонится за татарами, угнавшими в плен запорожцев, а другая продолжает осаждать польский город в надежде выручить пленных. В итоге и те, и другие, и третьи — все умирают поодиночке.
И повод к войне с поляками прекрасный — кто-то приехал на Сечь и сказал, что церкви православные «у жидов [...] на аренде. Если жиду вперед не заплатишь, то и обедни нельзя править». А для большей правдоподобности прибавил, что там жиды и коней-то уж не запрягают, на христианах ездят. И всё — толпа забывает про подписанный с поляками мир (ещё вчера это был серьёзный аргумент — нельзя нарушить данное слово!) и валит в поход. Ура!!1

О евреях отдельный разговор. В романе они однозначно присутствуют, играют важную роль. Но при этом постоянно подчёркивается, что казак не убивает еврея исключительно потому, что рук пачкать не хочет. А так была бы человечеству одна польза.

Этот жид был известный Янкель. Он уже очутился тут арендатором и корчмарем; прибрал понемногу всех окружных панов и шляхтичей в свои руки, высосал понемногу почти все деньги и сильно означил свое жидовское присутствие в той стороне. На расстоянии трех миль во все стороны не оставалось ни одной избы в порядке: все валилось и дряхлело, все пораспивалось, и осталась бедность да лохмотья; как после пожара или чумы, выветрился весь край. И если бы десять лет еще пожил там Янкель, то он, вероятно, выветрил бы и все воеводство.

Чтобы не заканчивать на грустной ноте, самая лучшая шутка книги. «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» состоит из семи глав с прекрасными названиями в духе «Глава II, из которой можно узнать, чего захотелось Ивану Ивановичу, о чем происходил разговор между Иваном Ивановичем и Иваном Никифоровичем и чем он окончился» или там «Глава V, в которой излагается совещание двух почетных в Миргороде особ». Самое прекрасное название у шестой главы: «Глава VI, из которой читатель легко может узнать все то, что в ней содержится».

Лекция 1933 года про «Ленинградское шоссе» Ивана Катаева.
Повесть мне показалась достаточно проходной (я в очередной раз словил себя на том, что мне необходимо общение вокруг прочитанного, я постоянно пытаюсь как бы угадать, что скажет по поводу какой-то книги Быков — в этот раз не угадал, ему она кажется «очень хорошей»). Какие-то мелкие детали забавны, вроде того, что ещё прилично называть героя книги Адольфом (пускай герой и отрицательный, но сегодня такое имя в книге выглядит существенно претенциознее).

Прекрасная завязка истории: явно симпатичный автору персонаж (Савва) сдаёт комнату явно несимпатичному (Адольфу). В какой-то момент Адольф перестаёт платить, Савва вчиняет Адольфу иск о выселении. Суд почему-то принимает во внимание заслуги Адольфа перед отечеством и не выселяет, пусть и обязует заплатить. В отместку Адольф вызывает инспектора жилищного фонда, который, очевидно, находит в старом доме множество несоответствий закону и отказывается принять во внимание заслуги перед отечеством теперь уже Саввы.
В этот момент интересно наблюдать за собственными симпатиями, насколько мы ведёмся на поводу у автора, насколько мы замечаем симметричность ситуации — в одном случае мы возмущаемся слишком мягким приговором судьи, а буквально абзацем ниже умоляем инспектора сделать то же самое.

---

Лекция 1934 года про «Приглашение на казнь» Владимира Набокова. И это совершенно другое, конечно же, дело. Удовольствие читать Набокова прямо вот с первой строчки, настолько у него прекрасный, непередаваемый язык.

Мой любимый момент: главного героя зовут Цинциннат, он находится в тюрьме, пытается прислушаться к доносящемуся откуда-то из-за стены звуку.

Неловко переступив, Цинциннат задел поднос, стоявший у стены на полу: «Цинциннат!» — сказал поднос укоризненно[...]

Ну как вот он так сумел одним словом передать звон и грохот упавшего на пол подноса?

Или вот: адвокат Цинцинната жалуется, что потерял запонку:

— Запонку потерял, — воскликнул он, быстро, как пес, дыша. — Задел обо что... должно быть... когда с милой Эммочкой... шалунья всегда... за фалды... всякий раз как зайду... я, главное, слышал, как кто-то... но не обратил... смотрите, цепочка очевидно... очень дорожил... ну, ничего не поделаешь... может быть еще... я обещал всем сторожам... а досадно...
— Глупая, сонная ошибка, — тихо сказал Цинциннат. — Я превратно истолковал суету. Это вредно для сердца.
— Да нет, спасибо, пустяки, — рассеянно пробормотал адвокат. При этом он глазами так и рыскал по углам камеры. Видно было, что его огорчала потеря дорогой вещицы. Это видно было. Потеря вещицы огорчала его. Вещица была дорогая. Он был огорчен потерей вещицы.

Видите, как растерянное бормотание героя постепенно передаётся голосу от автора? Адвокат не может успокоиться — и его волнение, лихорадочный поиск запонки переходит к автору, который тоже не может нормально закончить свою фразу.

В какой-то момент уставший герой говорит «я устал, всю ночь сомей не очкнул» — с одной стороны классический заплетающийся язык (спасишое больсиба), но с другой, «сомей» — это же «sommeil», «сон» по-французски.

И снова у меня отличается ощущение от книги от того, что описывает Быков. Для него эта книга в первую очередь об отношении человека с окружающим его тоталитарным обществом (надо понимать, что Набоков писал её в 1930-х в Германии). Тогда как для меня это в первую очередь описание страха смерти. Да, конечно, и приговор, и заключение — они именно из-за нетерпимого общества. Но для меня это всё детали, фон. Главное — пронизывающий каждую страницу страх.

Ещё отличный приём с раздваивающимся действием, когда герой начинает что-то делать, а через пару фраз это действие «откатывается», оказывается происходящим в голове у героя, и он из той же ситуации делает что-то более «разумное». Концовка в этом смысле просто прекрасна — я читал и представлял себе фильм Гринуэя со множеством «экранов в экране», на каждом из которых происходит одна набоковская фраза.

Книга 1919 года — Петербургские дневники Зинаиды Гиппиус (лекция Быкова). Я не смог найти историю этих дневников, а было бы интересно — что-то упоминает прямо в тексте сама Гиппиус (вот здесь собраны все её дневники с комментариями), но этого явно мало. Серый блокнот, например, она вывезла из Советской России в кармане пальто — а всё остальное? И самое главное: где были самые интересные, с моей точки зрения, тетради, относящиеся к периоду после Октябрьской революции? Насколько я понял, они были изданы только в 1990 году в США, предыдущие издания (именно они находятся проще всего в интернете) останавливались осенью 1917 года.

В двух словах ощущение от книги — обязательное чтение для всех-всех-всех. В первую очередь, конечно, для нас, так или иначе рождённых в СССР. У Гиппиус постоянно тусил «весь Петербург», у неё действительно всегда была информация из первых рук, и если делать поправку на какие-то личные её отношения, то дневники вполне можно воспринимать как документальный текст. А её откровенную ненависть к большевикам лично я пытался компенсировать, читая параллельно «Тихий Дон» — те же события, с другой стороны.

Начало, впрочем, неприятное — у меня в голове регулярно всплывали кадры из 1993 года с «Россия, одумайся, ты одурела». То есть такой вот взгляд сверху вниз, я лучше вас всех знаю, как надо, а у вас временное помешательство, оно скоро пройдёт. Фон соответствующий: после Февральской революции и отречения Николая II Россия очень быстро сваливается в анархию (grave__digger, я в худшем смысле этого слова ;->). Очень сложно сейчас выделить главную причину — здесь и реальное отторжение монархии (надо всё-таки понимать, что Николай II был не самым лучшим царём в истории). И, конечно же, Первая мировая война — всем очень хотелось домой.
Так и победил популизм: все партии состязались с том, кто пообещает мир поскорее. Гиппиус описывает эсеров, обещающих мир только потому, что большевики его уже пообещали — все прекрасно понимают, что эти обещания голословные, но если их не делать, тебя просто никто не будет слушать.

---

С этим миром прекрасная история.
Во-первых, для Гиппиус очевидно, что Ленин и вся большевистская партия работает на Германию. И, читая её дневник, сложно найти другое правдоподобное объяснение фактам. Ну ладно, пломбированный вагон. Меня больше всего поразил приезд в декабре 1917 года в Петербург немецкой делегации для (Гиппиус цитирует большевистские газеты — интересно было бы почитать) «ознакомления с внутренним положением России» (напоминаю, что сепаратный мир был заключён только в марте 1918 года). Ужасное положение, когда про половину правительства ходят слухи, что они шпионы — генералы отказываются делать доклады перед этим правительством, открыто заявляя, что иначе завтра же их планы станут известны немцам.

Во-вторых, отличная история переговоров. Большевики в ноябре 1917 года приняли Декрет о мире, фактически прекратив войну. Немцы при этом войну, конечно же, не прекратили, продолжая практически беспрепятственно захватывать российские территории. Большевики предлагают немцам вариант «без аннексий и контрибуций» (грубо говоря — возвращаемся к первоначальным границам и забудем эту войну). На что немцы отвечают — с какой это стати? У вас ни армии, ни правительства, а наши войска уже подходят в Петербургу. И выдвигают свои условия.
Гиппиус в этот момент откровенно запасается попкорном, предвкушая, как большевики начнут объяснять народу, почему обещанный мир на практике вышел немного другим. Большевики отказываются от предложенного «позорного» мира, какое-то время пытаются поднять патриотическое движение, но после их обещаний никто уже воевать не намерен. И они снова посылают делегацию к немцам, чтобы принять их условия. На что немцы предсказуемо отвечают — эти условия уже устарели. И соглашаются подписать мирный договор, если его редакцию предложит Россия. Очень изощрённое издевательство над партнёром в переговорах, но когда у тебя на руках все козыри (и если ты не думаешь о последствиях), то почему бы и нет. А большевики при этом ждут с минуты на минуту революцию в Германии и откровенно говорят, что не собираются выполнять требований мира (ПСС, том 36, стр. 119-121 — и это официальное выступление перед съездом). Очень интересный покер был, конечно, не дай бог.

---

Очень интересно смотреть, как страна сдаётся большевикам практически без боя. Та же Гиппиус начинает с негодования, которое постепенно становится фигой в кармане (ожидая обыски она готовится сама всё показывать красноармейцам — пускай видят, раз им так интересно!), а потом и чистым проигрышем (голодный город, продажа драгоценностей на хлеб, поиски нищенских заработков на новую власть, бегство).

Очень частая (и всегда актуальная, похоже) тема сотрудничества с властью. Тебе всегда кажется, что ты можешь чем-то помочь — и очень скоро оказываешься по горло в дерьме. История Горького (очень интересно почитать его современные, не сильно идеализированные биографии): хороший писатель, воспевавший революцию, плевавшийся на узурпаторов-большевиков. Начинает развивать с ними культуру (если не я, то кто же?), помогает другим писателям «государственными заказами». И заканчивает зажравшейся номенклатурой, скупающей за бесценок антиквариат (только потому, что у него есть еда, он у кормушки). Угрожающей расстрелами всякому, кто позволит себе сделать ему замечание.

---

Ещё одна тема, кажется строго обратная предыдущей — насколько всё меняется постепенно. И что нам наше школьное советское образование показало как норму. Я из школьного курса запомнил: война, революция, белый террор, красный террор. То есть какие-нибудь расстрелы казались вполне себе нормой. Гиппиус же описывает, как большевики арестовали каких-то неугодных им людей, и как они не могут решиться их расстрелять. Как они сначала расстреливают какого-то «своего», чтобы снять этот запрет (только что сами в октябре 1917 года приняли), а потом уже расстрелять кого-то чужого. Как они устраивают «народный бунт» в тюрьме, во время которого убивают заключённых — затем суд над охраной, их самих сажают в тюрьму, через несколько месяцев не просто выпускают, а сразу же делают начальниками этой же тюрьмы. Потому что время прошло, и все уже привыкли, что расстреливать политических оппонентов — можно и нужно.

Такое ощущение, что большевики не до конца осознают собственную безнаказанность. Они каждый день пробуют сделать что-то большее — а им и это с рук сходит. Ну или это действительно постепенность, на первом расстреле народ повздыхает, а через неделю можно расстрелять уже 100 человек — народ привык. После убийства Урицкого просто сотнями расстреливались совершенно непричастные люди, взятые новой властью в заложники. И что? И ничего!
Вообще вот эта тема — постепенного морального сползания страны. Каждый день ты веришь, что это уже дно, а через неделю перечитываешь свои же строки — и ужасаешься тому, как в принципе неплохо всё было. Настолько всё стало ещё хуже.

Самое страшное в этом — это постепенность. Когда ты не знаешь, в какой момент нужно взять вещи и бежать. Одно дело, когда сегодня в городе ещё наши, а завтра будут враги — значит, сегодня же нужно бежать. И другое дело, если каждый день гаечка затягивается ещё на пол оборота.
На таких книгах, кстати, очень легко понять, боец ты или нет. Для меня, равно как и для Гиппиус, вариант «взять винтовку и идти сражаться с большевиками» — это не вариант. Наверное, именно поэтому я скорее буду голосовать за сильное государство — потому что я хочу, чтобы в такой момент полиция и армия пришли меня защищать. Хреновый из меня партизан.

Но сердце разрывается, когда читаешь про эту гаечку. В итоге Гиппиус с Мережковским решились бежать, когда стало уже поздно — большевики ввели «выездную визу» из Петрограда, да и бежать стало уже некуда. Вырвались они только в начале 1920 года, подписавшись на чтение курса лекция для красноармейцев, во время которого перешли через границу. Похоронены оба в Sainte-Geneviève-des-Bois...

---

Анархия в городе настолько запущенная, что представляешь себе Камбоджу. Кто угодно с оружием всегда прав. Если ты успеешь убежать, то тебе можно всё. Государство не работает от слова «совсем» — а значит и искать тебя не будут. В начале (сразу после Октябрьской революции) какие-то страшные истории о винных погребах: солдаты вламывались в чьи-то погреба, громили их, напивались — а наутро кого-то находили утонувшим в разлитом по полу вине. В конце же — насильственный вывоз людей на бессмысленные работы. Копание окопов там, где никаких врагов не предвидится. И даже сама охрана, выгнавшая на эту каторгу людей, не волнуется, что окоп не вырыт — как в том анекдоте: мне не важно, что будет сделано, мне нужно, чтобы ты задолбался. И Гиппиус — у которой к тому времени от голода и безнадёги уже язык заплетается даже на письме — очень правильно замечает, что вот эта бессмысленность, она убивает даже больше, чем просто физический труд.

---

А ещё интересна тема антисемитизма. В начале книги Гиппиус сама активно клеймит антисемитизм, погромы, ратует за «еврейский вопрос» (не более, чем за «женский» или «русский», но всё же) и пр. Где-то в середине книги проскакивают в первый раз «пятеро евреев в псевдонимах». А потом понеслось — революцию сделали евреи, большевики управляются жидами и т.д. и т.п.

И вообще видно, как со временем она грубеет, тупеет, черствеет. Не знал бы, что это — дневники, похвалил бы автора за такой прекрасный психологический роман, право!

---

И удивительно отсутствие Сталина. То есть, понятно, с одной стороны — откуда Гиппиус могла вообще знать о его существовании? Но воображение тут же рисует фанфик, в котором Сталин, верный революционер, с ужасом смотрит на бесчинство всех этих большевиков, и потом уже, придя к власти, аккуратно и эффективно устраняет их всех. Очищая идеалы революции. Уверенно ведя народ к победе коммунизма :-)

---

Обязательно надо читать книгу. Очень хочется, чтобы и родители прочитали, интересно с ними было бы поговорить на эту тему. Насколько это реально, конечно...

---

А в 1918 году — «Апокалипсис нашего времени» Розанова. Но эта книга у меня не пошла. Помимо знаменитого «Русь слиняла в два дня. Самое большее — в три» — не цепляет. Очень много христианских отсылок, которые я тупо не понимаю. А то, что понимаю (рассуждения о науке), выглядит откровенно смешно. Бросил на половине.

Очередная лекция — Алексей Толстой, «Егор Абозов» — в общем списке почему-то выбилась из хронологического порядка, поэтому я её прочитал достаточно давно. Я у себя в ЖЖ такого беспорядка, конечно же, допустить не могу, поэтому пишу только сейчас :-)

Читал книгу и не мог понять, почему стиль такой рваный. То невозможно читать, а то не оторваться. Оказалось, роман недописанный (хочется верить, что мне нравились именно законченные кусочки, а не наоборот).

И сюжет показался похожим на «Идиота» — мне много что «Идиота» напоминает, начиная с «Детей райка». Видимо, в своё время Достоевский меня сильно впечатлил. И — надо же! — Быков в лекции тоже сравнивает сюжет с «Идиотом». Отличие от Достоевского, впрочем, серьёзное — главный герой Толстого, влюбившись, переходит в режим Dead man. У нас в институте была такая терминология после фильма Джармуша, когда тебе настолько плохо, что ухудшение ситуации уже даже не пугает, а вызывает какое-то любопытство. Неужели реально сделать ещё хуже? А вдруг именно от этого получшеет? Когда играешься в Doom, оно действительно иногда помогает (а на крайний случай у нас всегда есть сохранка); в реальной жизни, к счастью, не пробовал, не знаю.

Роман 1916 года, время достаточно апокалиптическое, и роман примерно такой же безысходный. Но я как-то задумался — а есть вообще какие-то хорошие серьёзные романы, не предвещающие конец света в той или иной форме? Детских полно, а взрослые? Сложно при этом определить, что лично я посчитаю апокалиптичным романом, а что нет (сейчас читаю «Тихий Дон», он вполне вписывается в моё определение, ничего хорошего ты там не ждёшь).

Очень интересный момент, когда Абозов на очередной волне «всё хорошо / всё плохо» решает завязать с «распутной жизнью», после чего звонит всем своим «кабацким друзьям», чтобы сообщить им, что он — «художник, не имеет права растрачивать время и здоровье на сомнительные удовольствия. Надо делать дело.» Очень толковый ход, примерно как сообщать всему facebook, как с завтрашнего дня ты перестаёшь его читать. Ну или грозить родным самоубийством. Тот самый случай, когда факт слов говорит об отсутствии намерения.

В 1913 году Быков выбрал «Петербург» Андрея Белого. Я начал читать, первое впечатление — что за обкуренная книга, норкоманы! Вот для примера пролог, попытайтесь его прочитать:

Ваши превосходительства, высокородия, благородия, граждане!

Что есть Русская Империя наша?
Русская Империя наша есть географическое единство, что значит: часть известной планеты. И Русская Империя заключает: во-первых — великую, малую, белую и червонную Русь; во-вторых — грузинское, польское, казанское и астраханское царство; в-третьих, она заключает... Но — прочая, прочая, прочая.
Русская Империя наша состоит из множества городов: столичных, губернских, уездных, заштатных; и далее: — из первопрестольного града и матери градов русских.
Град первопрестольный — Москва; и мать градов русских есть Киев.
Петербург, или Санкт-Петербург, или Питер (что — то же) подлинно принадлежит Российской Империи. А Царьград, Константиноград (или, как говорят, Константинополь), принадлежит по праву наследия. И о нем распространяться не будем.
Распространимся более о Петербурге: есть — Петербург, или Санкт-Петербург, или Питер (что — то же). На основании тех же суждений Невский Проспект есть петербургский Проспект.
Невский Проспект обладает разительным свойством: он состоит из пространства для циркуляции публики; нумерованные дома ограничивают его; нумерация идет в порядке домов — и поиски нужного дома весьма облегчаются. Невский Проспект, как и всякий проспект, есть публичный проспект; то есть: проспект для циркуляции публики (не воздуха, например); образующие его боковые границы дома суть — гм... да: ...для публики. Невский Проспект по вечерам освещается электричеством. Днем же Невский Проспект не требует освещения.
Невский Проспект прямолинеен (говоря между нами), потому что он — европейский проспект; всякий же европейский проспект есть не просто проспект, а (как я уже сказал) проспект европейский, потому что... да...
Потому что Невский Проспект — прямолинейный проспект.
Невский Проспект — немаловажный проспект в сем не русском — столичном — граде. Прочие русские города представляют собой деревянную кучу домишек.
И разительно от них всех отличается Петербург.
Если же вы продолжаете утверждать нелепейшую легенду — существование полуторамиллионного московского населения — то придется сознаться, что столицей будет Москва, ибо только в столицах бывает полуторамиллионное население; а в городах же губернских никакого полуторамиллионного населения нет, не бывало, не будет. И согласно нелепой легенде окажется, что столица не Петербург.
Если же Петербург не столица, то — нет Петербурга. Это только кажется, что он существует.
Как бы то ни было, Петербург не только нам кажется, но и оказывается — на картах: в виде двух друг в друге сидящих кружков с черной точкою в центре; и из этой вот математической точки, не имеющей измерения, заявляет он энергично о том, что он — есть: оттуда, из этой вот точки, несется потоком рой отпечатанной книги; несется из этой невидимой точки стремительно циркуляр.

Я честно продирался какое-то время. Уговаривал себя — начало века, футуристы-кубисты-сюрреалисты, в этом что-то есть. Должно быть. И тут дочитал до «конец первой главы». Увидел, что там их ещё 7. Ужаснулся. Подумал было бросить, но перед этим прослушать Быкова. Послушал — а он говорит, что читать «Петербург» нужно как стихи. Как что-то среднее между стихами и прозой. Как рифмованную прозу. Я вернулся к книге — и сразу стало всё понятно. И даже жаль пропущенной первой главы. Перечитал её заново — кайф какой! Вот тот же пролог — он же как «Москва» Пригова. Такой же миф, такой же прогон про родной город.
( Read more... )

Очередная лекция Быкова дала мне настоящий квест. Сборник Блока «Ночные часы» найти в интернете невозможно. В лучшем случае он упоминается в каких-то статьях. С горем пополам я нашёл старый скан на сайте Российской государственной библиотеки (так теперь, оказывается, называется библиотека имени Ленина, причём с 1992 года). Читать с картинки, да ещё и издание с ятями мне не хотелось, поэтому я распечатал содержание, скачал на Kindle полное собрание сочинений Блока и пошёл сверять по названиям. Из 70 стихотворений нашёл 49.

Потом заинтересовался, что с остальными. И осознал ужас каталогизации стихотворений, кошмар программиста.
Идентификация в основном идёт по названию стихотворения. В подавляющем большинстве случаев стихотворение идёт без названия, и в содержании оно фигурирует своей первой строкой. При этом в издании из Ленинки стихотворение может иметь название, которое оно потеряло при публикации в ПСС (6 случаев). А может наоборот, приобрести название (1 случай). 12 стихотворений просто не вошло в ПСС из-за какой-то специфики его составления, поскольку являются переводами Гейне, то есть формально автор — не Блок (12 случаев). Ещё к одному стихотворению Блок приписал первую строфу, поэтому в двух изданиях они фигурируют разными первыми строками. И ещё два стихотворения из первого сборника сгруппировались вместе с шестью другими в одно большое произведение, таким образом они в содержании ПСС проходят как §§ 6 и 7 «Через двенадцать лет».
Внимательному читателю, суммировавшему мои цифры, я уточню, что одно из 49 опознанных стихотворений я, как выяснилось, опознал неправильно.

Я регулярно вспоминаю классический пример из учебников по базам данных — каталог книжного магазина. Вот уж, правда, простор для тренировки.

---

Сам сборник при этом не понравился. Разве только знакомое с детства «И вечный бой! Покой нам только снится», оказавшееся строкой не из советской песни, а из блоковского «На поле Куликовом». А потом ещё и из Бродского («И вечный бой...»).

Как-то не могу я Блока воспринимать. В школе нам однажды задали сочинение по Блоку. Я старательно прочитал указанное произведение. Ничего не понял. Все слова знакомые, смысла — ноль. Перечитал. Ещё раз перечитал. Сел за сочинение и написал в духе «почему мне кажется, что это не поэзия, а пустой набор слов». С эпиграфом из «Золотого телёнка» про «а средь арыков и полей идёт гулять ишак». Ну правда, у меня было такое ощущение, что у автора есть какой-то набор слов, которые нужно впихнуть, а дальше дело техники. Прямой перебор, пока не зарифмуется. В общем-то, не сильно у меня с тех пор с Блоком продвинулось...

Событие! Я прочитал книгу стихов, и не только «понял её», она мне ещё и понравилась. Итак, Михаил Кузмин, «Александрийские песни».
Стоит ли говорить, что до лекции Быкова я не подозревал о существовании автора.

Стихи совершенно незнакомой мне формы, нет чёткой рифмованной структуры. Вообще непонятно, почему это — стихи. Но это — однозначно стихи.

Не знаю, как это случилось:
моя мать ушла на базар,
я вымела дом и села за ткацкий станок.
Не у порога (клянусь!), не у порога я села,
а под высоким окном.
Я ткала и пела;
что еще? ничего.
Не знаю, как это случилось:
моя мать ушла на базар.
Не знаю, как это случилось:
окно было высоко.
Наверно, подкатил он камень,
или влез на дерево, или встал на скамью.
Он сказал:
«Я думал, это малиновка,
а это — Пенелопа.
Отчего ты дома? здравствуй!»
— Это ты, как птица, лазаешь по застрехам,
а не пишешь своих любезных свитков
в суде.
«Мы вчера катались по Нилу —
у меня болит голова».
— Мало она болит,
что не отучила тебя от ночных гулянок.
Не знаю, как это случилось:
окно было высоко.

Не знаю, как это случилось:
я думала, ему не достать.
«А что у меня во рту, видишь?»
— Чему быть у тебя во рту?
крепкие зубы да болтливый язык,
глупости в голове.
«Роза у меня во рту — посмотри».
— Какая там роза!
«Хочешь, я тебе ее дам,
только достань сама».
Я поднялась на цыпочки,
я поднялась на скамейку,
я поднялась на крепкий станок,
я достала алую розу,
а он, негодный, сказал:
«Ртом, ртом,
изо рта только ртом,
не руками, чур, не руками!»
Может быть, губы мои
и коснулись его, я не знаю.
Не знаю, как это случилось:
я думала, ему не достать.

Не знаю, как это случилось:
я ткала и пела;
не у порога (клянусь),
не у порога сидела,
окно было высоко:
кому достать?
Мать, вернувшись, сказала:
«Что это, Зоя,
вместо нарцисса ты выткала розу?
что у тебя в голове?»
Не знаю, как это случилось.

Просто красота какая-то!

Я параллельно слушаю «Вслух» agavr (напишу ещё, и будет этого много). Там каждый раз на передачу приглашаются два «маститых поэта» и два «молодых поэта». И практически всегда я ничего не понимаю у первых, а если что и нравится — то это у молодых. Причём, такое ощущение, что нравится именно то, за что потом «маститые» ругают «молодых». Я списывают это на свой «плебейский вкус» — так и здесь, читал и был уверен, что Быков в лекции разгромит автора, интересно было лишь узнать, за что именно. Но нет, на удивление это оказалась «настоящая поэзия» :-)

---

И ещё одно стихотворение. У него очевидно цепляющая последняя строчка, хочешь-не хочешь, а спотыкаешься об неё, задумываешься — почему пять?

Нас было четыре сестры, четыре сестры нас было,
все мы четыре любили, но все имели разные «потому что»:
одна любила, потому что так отец с матерью ей велели,
другая любила, потому что богат был ее любовник,
третья любила, потому что он был знаменитый художник,
а я любила, потому что полюбила.

Нас было четыре сестры, четыре сестры нас было,
все мы четыре желали, но у всех были разные желанья:
одна желала воспитывать детей и варить кашу,
другая желала надевать каждый день новые платья,
третья желала, чтоб все о ней говорили,
а я желала любить и быть любимой.

Нас было четыре сестры, четыре сестры нас было,
все мы четыре разлюбили, но все имели разные причины:
одна разлюбила, потому что муж ее умер,
другая разлюбила, потому что друг ее разорился,
третья разлюбила, потому что художник ее бросил,
а я разлюбила, потому что разлюбила.

Нас было четыре сестры, четыре сестры нас было,
а может быть, нас было не четыре, а пять?

У меня лично прочтение однозначное. Буквальное. Есть настоящие сёстры, их, конечно же, четыре. Просто, когда ты по-настоящему любил, а потом по-настоящему разлюбил, то тебе становится сложно даже представить себе, как ты мог этого любить.
Нет, ерунда какая-то. Наговаривают люди. Я не мог. Это был не я. Кто-то другой. Пятый.

На самом деле, то же самое и с любовью — влюбившись, с трудом вспоминаешь «прошлую жизнь».
С трудом даже представляешь, что она когда-то была, могла вообще быть.
А уж тем более, разлюбив.

Быков, конечно же, тоже разговаривает об этом «самом трактуемом, самом регулярно цитируемом» стихотворении, у которого он «встречал порядка 10 разных прочтений». Безапелляционно он обзывает их всех «чрезвычайно далекими от истины», рассказывает про своё, с моим, конечно же, не совпадающее. И мы об этом даже пытались как-то поговорить с mbla и bgmt, но получилось как всегда сумбурно :-) Вот лично мне интересно слушать какие-то трактовки, не совпадающие с моей. Более того, даже когда у меня нет собственной трактовки — я всё равно слушаю рассказы того же Быкова как «один из вариантов прочтения». Мне нравится вот это отсутствие догмы — даже единственная интерпретация занимает скромное место гипотезы у меня в голове, не претендуя на истинность. Она единственная — пока что. Возможно, поэтому мне очень сложно даже представить себя религиозным — это что же, отказаться от сомнений хотя бы в каком-то пункте? Я сомневаюсь, что я существую, что меня зовут Сашей. А тут взять и безусловно поверить во что-то, мягко говоря, не столь очевидное.

И дальше — конечно же, есть какие-то более «правдоподобные» интерпретации текста. Но слово «правда» подразумевает наличие истины, единственно возможной. Например — пресловутого замысла автора. Поиск «что хотел сказать автор» — это, конечно же, само по себе интересное занятие. Занятие историка. Но вот лично мне это не сильно интересно. Совершенно анахроническая интерпретация «Евгения Онегина» мне может быть гораздо интереснее книги Лотмана (пример, наверное, неудачный, потому что сложно представить себе кого-то, переплюнувшего Лотмана), если сама интерпретация мне ближе, интереснее. С современным искусством это как-то гораздо проще проходит — какая разница, о чём думал Хёрст, засовывая акулу в аквариум? Его версия у меня в голове на том же уровне, что версия какого-то критика, а то и моя личная версия. Мне важно то, что важно лично мне. Возвращаясь к пятой сестре — моя личная интерпретация стихотворения мне, конечно же, гораздо ближе, чем те 10 (которых я, к сожалению, не знаю) плюс одна Быковская (которую я вообще не вкурил до конца).

Собственно, за это я и люблю Быковские лекции. Как Философию Энтовена. После них — как будто батарейку в мозгах поменяли. Хочется думать.

---

skuzn, услышав мои дифирамбы Кузмину, посоветовал прочитать его же «Форель разбивает лёд». Пересмотрев перед этим «Носферату». Я, если честно, в душе похихикал — вшивый всегда о бане, кинокритиков бывших не бывает. Но нет, Википедия говорит примерно то же самое, а немного подумав, становится очень даже логично. Да, поэты таки тоже люди. И они тоже смотрели кино. И фильм Мурнау примерно тогда же и вышел. Ничего удивительного.
Плюс к Носферату посоветовал прочитать Ангел западного окна. И Википедия — это всё-таки величайший проект современности. Пишут в этом контексте про Кузмина, но ещё и про Tangerine Dream. То ли мир узок, то ли это я вовремя не расслышал :-)

«Мать» Горького — как сказал Быков в своей лекции, этот роман знали все, хотя бы на уровне анекдотов. Мои познания дальше анекдотов не продвигались, в школе. видимо. снова «болел», и даже фильма не видел.

Читать забавно. Очень наивное и «левацкое» произведение. Я сразу же вспомнил, какими словами меня обзывали после поста про жуликов в метро и мысленно согласился с терминологией :-) Но там где у меня была простая констатация проблемы без какого бы то ни было приемлемого для меня решения — у Горького целая программа, которую я, конечно же, разделить никак не могу. Вообще книга пропитана уверенностью в собственной правоте. И при этом автор совершенно не гнушается меткого жульничества — герой (положительный!) рассказывает, как его кровавая гебня царская охранка в тюрьму сажала. Ничего, говорит, не делал. Так, книжки людям раздавал. Чтобы читали, умнели. А меня за это — за это! — в тюрьму.
Очевидное жульничество со стороны автора — и он, и его герой прекрасно понимают, что это были не просто «книжки». И посадили его не за заботу об образовании населения. И даже если в данном пункте я с Горьким вполне согласен (общее образование и какие-то социалистические идеи явно помогают мне жить), то я предпочитаю, чтобы он говорил честно — эти книги были направлены на разрушение существовавшего государственного строя, объявлены вне закона, и я прекрасно знал, что за их распространение мне светит тюрьма. Я принял на себя риск, попался и сел. А не «ни за что пострадамши».

Читал и думал при этом — для кого Горький писал эту книгу? Кто целевая аудитория? Не получалось представить — и тут Быков очень вовремя задал тот же вопрос. И сам себе интересно ответил — 1906 год, только что прошли стачки, но ничего из них не вышло. Кого не пересажали, тот сбежал за границу (Горький пишет этот роман в США). В стране жуткая реакция, среди реформаторов депрессия. И этот роман предназначался именно им, «своим». Роман для поднятия духа. Для иллюстрации того, что не всё потеряно. Что даже отправившись в тюрьму, мы можем выиграть. Потом. Когда-нибудь.

---

Написал про Лейдермана, хочу теперь вернуться к Мережковскому. Быков в лекции поднимает вопрос личности автора — одна из моих любимых тем с детства. Насколько можно / нужно учитывать личность при оценке художественного произведения? Вот тот же Мережковский «подпортил себе некролог», взяв сначала грант у Муссолини, а затем публично поддержав нападение Германии на СССР (в борьбе с коммунистами все средства хороши).
И с одной стороны, очень хочется абстрагироваться — мне не важно, бил ли Моцарт свою жену. А с другой — Лейдерман и его (очень понятное мне) отношение к молчащим / сотрудничающим друзьям-художникам.

Возвращаясь к Леонардо. В книге он рассказывает, как он делит человеческое лицо «на градусы, доли, секунды и терции. Каждое деление — двенадцатая часть предыдущего». И потом говорит, что терция — это «одна сорок восемь тысяч восемьсот двадцать третья часть всего лица». О чём он? Если каждое деление — 1/12 предыдущего, то в одном градусе 1728 терций. И сколько бы ни было градусов в полном круге, нечётное же количество получиться не может?

Рассказывает историю мальчика, покрытого ради какого-то праздника позолотой, и умершего от этого. Я был уверен, что миф о подобной смерти появился вместе с фильмом про Джеймса Бонда, и что миф этот был успешно опровергнут. Но нет, опровергли лишь быструю смерть от удушья, плюс саму гипотезу о дыхании кожей. На самом деле, покрывая краской кожу, мы отключаем систему потового охлаждения тела, и через несколько часов действительно можно перегреться. Не говоря уже о возможной токсичности красок XVI века.

Книга мне напомнила жанр «Форрест Гамп», когда главный герой походя встречается со всеми знаменитостями своей эпохи. И тут, конечно, мне ужасно не хватало знаний истории. Какие-то имена казались знакомыми (Савонарола), но я совершенно не помнил, кто эти люди, и приходилось лезть в Википедию. Чьи-то имена не говорили вообще ни о чём, но по сюжету выходило, что человек знаменитый, и в итоге действительно находились и при него статьи (Моро). Ну и все эти Макиавелли, Микеланжело, Рафаэль — с ними тоже герой встречается. И точно так же, как в Гампе, герой всегда прав. Не тогда прав, а сейчас, прав в глазах современного читателя. Он говорит и думает совершенно невозможные в его времени мысли, чётко зная, что ко времени издания книги эти мысли будут считаться прогрессивными. Тот же поиск крыльев у Леонардо — ему отведено столько места в романе не только из-за красоты идеи, но и потому, что к момент написания романа тема самолётов внезапно стала очень модной. А какие-нибудь там танки, подводные лодки и вертолёты (тоже работы Леонардо) — пока ещё нет.

Наткнулся пару раз на слово «червелата», в смысле колбасы. И понял, что слово «сервелат» очевидным образом должно происходить от итальянского cervello = «мозг». Википедия и наш любимый исторический словарь хором подтверждают эту версию, но совершенно не говорят, как от мозгов пришли к варёной колбасе (нынешний смысл этого слова во французском и английском языках), тем более к определённому сорту копчёной (смысл в русском языке).

У Мережковского в Италии XVI века есть и русские — послы московского князя. И совершенно современная «русофобия» — все русские герои либо представители государства (в этом случае они — чванливые идиоты), либо пытающиеся учиться на Западе художники (в лучшем случае предполагающие синтез западного искусства с русским). Сто лет книге.

Когда Леонардо приезжает во Францию, Франциск I селит его в замке Дю Клу. Стоп, думаю, замок Леонардо называется Clos Lucé. Полез в Википедию — оказывается, во времена Леонардо он назывался-таки Le Château de Cloux. А современное название получил, похоже, от картины учеников Леонардо «Vierge de lumière», иначе называемой «Virgo Lucis».

1904 год, снова пьеса, «Вишнёвый сад» Чехова (лекция). Но читается влёт — то ли я привык, то ли пьеса попроще. Пока читал — однозначно ассоциировал себя с Лопахиным. Приятный прагматичный человек. Сначала долго и нудно пытается подарить идиотам-помещикам свой бизнес-план, дабы тем не пришлось расставаться с имением. Провести железную дорогу, разбить сад на дачи, сдавать, profit. Но понимает, что без толку, что его никто не слушает, и он покупает имение сам. За сумму, которой идиотам хватает и долги выплатить, и ещё и на жизнь в Париже остаётся. Ну как можно не обожествлять такого прекрасного человека?

Потом смотрю Быкова. А он цитирует какую-то экранизацию пьесы, заканчивающуюся отъездом барыни в Париж под довольную улыбку удачного предпринимателя. Затемнение экрана и перечёркивающая всё фраза — «шёл 1904 год...»
Как вы думаете, спрашивает Быков, чья стратегия оказалась в итоге более успешной? Кто выжил? Предприниматель в предреволюционной России — или никчёмная барыня с мешком денег в Париже?

---

А 1905 год — «Поединок» Куприна (лекция) — меня настолько поразил, что лучше много букв дальше не читать, ибо там спойлеры.

Вот тоже, к слову, из серии «кто бы мне сказал, что я это буду читать?» Фамилия мне что-то, конечно, говорила, но исключительно в контексте Донецкой топонимики. Выражение «на Куприна» — это и ДК с ёлкой и конфетами, и выкрик в маршрутке, и когдатошний папин адрес для открыток. А тут, оказывается, он ещё и повести писал :-)
( Поехали за спойлерами! )