green_fr: (Default)
Лекция 1998 года про «Андеграунд» Владимира Маканина. Совершенно не моя книга. Быков говорит об «авторе, которого никто не понимает» — боюсь, я в их числе, и лекция самого Быкова нисколечко не придвинула меня в понимании.

Лекция 1999 года про «Большую пайку» Юлия Дубова. Я её читал, и даже, как мне казалось, писал в ЖЖ, но старого поста не нашёл. А по воспоминаниям — книга как книга, ничем особенным не запомнилась.

Лекцию 2000 года Быков прочитал про собственный роман «Оправдание». И тоже как-то не захотелось читать — идея красивая, но я самого Быкова ещё ничего не читал, хочется начать сразу с чего-то известного и всем нравящегося.


Вот и закончился почти двухлетний проект. Быков обещал начать в 2018 году новый, но, по-моему, так ничего и не начал. Буду теперь подбирать посоветованное в комментариях, плюс за эти два года накопилось много других книг, которые очень хочется прочитать!
green_fr: (Default)
Лекция 1995 года про роман Бориса Стругацкого «Поиск предназначения, или Двадцать седьмая теорема этики». При чтении у меня было устойчивое ощущение déjà lu. То ли я действительно читал его в институте, то ли перекликалось с «За миллиард лет до конца света». Действительно, похожие темы, но насколько же по-разному они разрешены. В «За миллиард лет» мы пускай и не понимаем, что за силы движут нашим миром, но мы можем учитывать их, бороться с ними. Потому что мы видим светлую цель — продвижение человечества вперёд. А в «Поиске предназначения» смысл оказывается в том (простите, спойлеры), что никакого предназначения нет. Быков идёт немного дальше: предназначением нашего супергероя оказывается поддержание жизни в сером ГБ-шнике, а под конец книги оказывается, что даже и в этом его можно заменить. Лично мне кажется, что здесь не Стругацкий оказался великим провидцем, а скорее Быков пошёл на поводу у коньюнктуры, увидев в книге предсказание нынешней ситуации в России. Но общая депрессия от бессмыслености происходящего, в книге очевидна.

А лично для меня самым главным в книге оказалось осознание своей болевой точки. Сцена с мальчиком, который ждёт маму с работы, и который боится / понимает / знает, что она не придёт, что она умерла, что его жизнь умрёт вместе с ней. У которого последние крохи его жизни сконцентрировались на этой мантре «Мама... почему ты не приходишь... я тебя жду... скорее приходи... почему ты не приходишь, мама... мама... мама...» — это невозможно читать без слёз.
Я тут же вспомнил давно читанную (не смог найти поста) книгу «Chronologie de la deuxième guerre mondiale», в которой очевидно куча трупов, но из которой я до сих пор помню фотографию зарёванного ребёнка, осматривающегося в поисках вот буквально только что здесь бывшей мамы. И в его слезах видно всё — и ниточка надежды, что всё обойдётся; и понимание читателя, что нет, ничего хорошего этого ребёнка уже не ждёт.
Вот удивительно, откуда у меня это? Лично я терялся один раз, и воспоминания об этом у меня скорее положительные (меня милиция на машине покатала). Я не паниковал, я чётко знал, где мои родители, просто самому страшно было туда идти (по легенде мне было тогда чуть меньше 4 лет). Понятно, что тот момент впечатался в мою голову с малейшими деталями: я помню цвет подъёмного крана, на который я засмотрелся так, что не заметил, когда ушёл наш автобус, и даже решётку на окне отделения, куда меня привезли. Но этого шока явно недостаточно, чтобы 40 лет спустя вызывать настолько сильные эмоции. Удивительно, конечно, как наша голова работает...

Ещё одно «личное сообщение» в книге: «За последние десять лет он успел уже раз сто побывать за границей. Причем все время в каких-то диковинных странах, куда нормальные советские люди никогда и не ездят: Бразилия, Лесото, Гайана... Почему-то — Иран. На кой хрен советскому человеку, окончившему Четвертый Медицинский, ездить в Иран?» — у меня, конечно, сразу же мысли о том, как примерно во время написания романа нас в институте готовили к работе именно в Иране. Потому что, прямым текстом говорилось, где ещё в современном мире нужны ядерные физики?

А ещё книга поразила обилием цитат в прямой речи героев. То есть да, я помню, как сам в начале 2000-х осознал напичканность нашей речи общими для своего круга общения фразами, которые невозможно объяснить чужаку, тем более — перевести. У меня это осознание было связано с переездом — первое время ты пытаешься переводить свои мысли собеседнику, но очень скоро понимаешь, что поливину их невозможно перевести даже на общий для всех русский. А тут этот же эффект прямо в книге. И как её можно было читать до появления интернета — непонятно. Разве только глубоким фанатам Стругацких, которые читали ровно те же книги, что и мэтры, и разговаривали ровно на их же варианте русского языка. Я же постоянно сидел в Google: «здесь Родос — здесь прыгай», «его же не перейдеши», «осрамимся, провалимся», «мальчишку увезли, дельфина — отравили» и т.д. и т.п.

И ещё одно пересечение с лекциями Онфре. Герой книги вспоминает какой-то «пенджикентский музей» с экспонатом «Кинжал охотничий в ножнах. Кинжал утерян, ножны не от него». А Онфре несколько раз ссылался на нож Лихтенберга: нож без лезвия, у которого не хватает ручки. Через него он иллюстрировал понятие идеи — этот нож же всё равно остаётся ножом. Это вообще очень популярная идея в современном искусстве — поиск того, что остаётся, когда мы сознательно выкинем все черты, до которых мы можем дотянуться. Во что превращаются стихи, из которых мы уберём понятие рифмы, ритма, строки, строфы? Во что превращается картина, у которой нет сюжета, цвета, формы? И так далее.


Лекция 1996 года про роман Алексея Иванова «Географ глобус пропил». Я книгу читал (перечитывать не стал), и даже уже писал о ней (пусть и невнятно). В лекции Быкова меня зацепила характеристика Служкина как прирождённого педагога: «просто случайно так вот вышло в его жизни, что он поздно стал этим заниматься и занимался исключительно для того, чтобы на хлеб заработать. А вообще-то он, конечно, человек, умеющий передавать детям своё знание. И больше того, он сознательно позволяет им и бунтовать против себя, и без его ведома преодолевать порог. Он ставит их в условия, в которых они прыгнут на следующую ступень». Я допускаю, что Быков — сам педагог, и наверное даже прирождённый — видит какие-то вещи, недоступные мне. Я даже верю в то, что есть педагогический талант, потому что действительно ведь не всем удаётся разговаривать так, чтобы было интересно слушать, узнавать, подражать. Но представить Служкина педагогом мне всё равно сложно.


Лекция 1997 года про «Азазель» Бориса Акунина. С этой книгой у меня тоже есть история. Когда в 2000 году [livejournal.com profile] greenadine как-то заболела и попросила принести ей почитать чего-нибудь интересного, чтобы отвлечься. Я нашёл в интернете две какие-то книжки, распечатал ей на выбор. Она выбрала одну, уже не помню, какую, а мне остался «Азазель». Отложил я книгу, только уже прочитав её. За окном уже светало, пора было снова идти на работу.

И до сих пор Акунин — настолько «мой» писатель, что я его регулярно использую в качестве лекарства для повышения настроения. Как у Пушкина с его «Откупори шампанского бутылку иль перечти „Женитьбу Фигаро“».

При том, что романы не только увлекательные, они ведь каждый о какой-то сложной теме. Та же «Азазель» — и тут я с Быковым совершенно солидарен — это совершенно «стругацкая» книга. О возможности «прогрессорства» без насилия. «Турецкий гамбит» — о сотрудничестве с властями. Как быть, когда ты хочешь делать хорошо твоей стране, но по моральным принципам не можешь позволить себе работать с властями (крайне актуальная тема). «Левиафан» — о разнице восточного подхода и западного (там есть прекрасная фраза «выпятить своё я — или растворить его среди могучего мы»). А также старый «шараповский» вопрос: что лучше, отпустить преступника из-за отсутствия формального доказательства — или наказать его через подтасовку? Ну и так далее. Крайне душеспасительное чтение :-)
green_fr: (Default)
Лекция 1992 года про повесть Людмилы Петрушевской «Время ночь». О Петрушевской до этого я, по-моему, даже не слышал. А книга у неё очень сильная. Как Быков сформулировал — по-звериному, физиологически сильная. Я с трудом дочитал её, несколько раз прерываясь на что-то более приятное. И вряд ли буду кому-то советовать читать. При этом есть, конечно, шанс, что у меня своё восприятие, перенос каких-то личных историй в книгу — у Быкова, судя по его комментариям, тоже что-то личное, причём отличающееся от моего. Наверное, это тоже признак качества книги, если разные читатели видят в ней что-то сильное, но для каждого своё.

Для меня это книга об отношениях к детям / внукам, которое давно уже перешло в патологию. Вот это вот самопожертвование «всё для детей», от которого ни родителям ничего хорошего, ни детям. Страдание ради кого-то родного, возведённое в культ — когда уже не жертва «чтобы ему было хорошо», а жертва «чтобы мне было плохо» — ведь если мне не плохо, значит я недостаточно пожертвовала. Этот культ, проскальзывающий даже в ласкательных словах: «ах ты ж мой страдалец». Страдать — это хорошо, это правильно. И это ужасно.

Все герои искренне ненавидят друг друга, и ненависть эта у них от любви. Вот эта удушающая любовь, когда ты лучше знаешь, что твоему ребёнку нужно, когда ты стараешься оградить его от всех неприятностей до такой степени, что ему дышать становится нечем. И он ненавидит тебя за эту любовь, а ты ненавидишь в нём эту его неблагодарность. И постепенно переносишь свою любовь на внуков — ведь дети тебя уже ненавидят. А когда ты умрёшь — знамя твоё подхватят твои дети, которых ты не научил ничему, кроме вот этой ненавидящей любви. Хорошая книга.

И всё это настолько безысходно, все персонажи настолько родные, что ты, читая книгу, просто голову в плечи втягиваешь, чтобы не видеть всего этого. Потому что никаких волшебных рецептов у тебя для них нет. Потому что вся эта ненависть именно от безысходнсти (понимания, что твоя схема воспроизводится в твоих детях). Вся эта ложь в каждом слове — тоже от безысходнсти (от отсутствия денег).

А самая мрачная мысль из книги находится в её предисловии. Там вся книга построена вокруг нищеты одинокой женщины, у которой ни работы, ни мужа, ни алиментов. Зато есть дети, в том числе дочь, у которой воспроизведена вся её ситуация — ни работы, ни мужа, ни алиментов. Дочь оставляет с бабушкой внука, потому что просто нет у неё другого выхода, и весь рассказ бабушки (книга от её имени) — это одновременно претензии к неправильно живущей дочери и отчаянные поиски денег или хотя бы еды для внука.
А в предисловии написано, как «автору» принесли рукопись. Вот, говорят, мамины вещи разбирали, может опубликуете. И прочитав книгу, ты вспоминаешь это предисловие, и тебя просто охватывает ужас: до какого отчаяния и безденежья снова нужно было дойти, чтобы хотя бы представить себе возможность публикации такой книги собственной матери. Схема и здесь воспроизвелась с ужасающей точностью.


Лекция 1993 года про сборник рассказов Виктора Пелевина «Синий Фонарь». Сборник я не перечитывал, потому что и так прекрасно помню его. И помню это открытие в начале института — вот какая ещё бывает проза! Сколько раз перечитанный сборник, при том, что у меня его не было, постоянно стрелял у кого-то. Затем «Чапаев» — первая в моей жизни книга, которую я начал перечитывать сразу же после первого прочтения. Потом «Generation» — уже что-то не то, но всё равно гениально. А потом я уехал. А Пелевин оказался очень русским писателем — я даже прочитал «Чапаева» по-французски (был у меня период, когда я учил язык, перечитывая на нём родные, едва не наизусть знакомые книги), но на чужом языке (чужом как минимум для книги) он казался очень тяжеловесным, излишне серьёзным трудом, не Пелевиным.


Лекция 1994 года про книгу Булата Окуджавы «Упраздненный театр». А с этой книгой просто не пошло. Хотя казалось бы — формально она повторяет формат «Сандро из Чегема», но что-то совсем не то. Вместо приятного дедушки с мешком историй — сидит поэт с его вычурным языком. Бросил. Быков, впрочем, тоже ценит в книге какие-то сложные скрытые смыслы, которые, по его мнению, проявляются только сейчас — не знаю, насколько у него это не сияминутная реакция.
green_fr: (Default)
Лекция 1989 года про роман Валентина Пикуля «Нечистая сила». Не смог это читать. Быков тоже в основном говорит не о художественных достоинствах романа, а о его контекстуальности — развал империи Николая II читатель того времени рассматривал как предвкушение развала советской геронтократии. Но контекст ушёл, а на достоверно-исторический роман это не тянет, да и написано, если честно, совсем не на мой вкус. Скучно.


Лекция 1990 года про роман Фазиля Искандера «Сандро из Чегема». Тоже в начале показалось длинной тягомотиной, но когда въедешь — не оторваться. Мне всё больше и больше нравится вот такой «старческий» стиль, когда повествование ведётся как рассказ старика. Он по сто раз повторяет одно и то же, регулярно сбивается на «а вот был у нас ещё один случай», не заканчивает все начатые фразы — но слушать такого старика очень интересно.
К тому же, на самом деле, это стилизация, пишет это не шамкающий старик — а вполне осознающий стиль автор, который время от времени вставляет прекрасные шутки вроде «Статья была набрана, но он ее не успел напечатать, потому что в это время умер отец всех народов, кроме высланных в Сибирь и в Казахстан». А две главы — однозначно мои любимые — вообще написаны от имени животных: «Рассказ мула старого Хабуга» и «Широколобый» про буйвола (только что я узнал, что «Широколобого» поставили в театре — хочу!).

Читая, я обратил внимание на относительную аполитичность книги. Конечно, Сталина автор по имени не называют и хает при каждом его упоминании. Но помимо этой ненависти к отцу народов, всё остальное даже не нейтрально — такое ощущение, что документально. Как если бы автор просто описывал настоящих людей с их настоящими, часто не очень логичными мнениями. В какой-то момент крестьяне начинают (совершенно справедливо) ругать колхозы за сельское хозяйство по расписанию: сажают и убирают по графику, не глядя на погоду — в итоге собрали незрелые кукурузные початки. Но буквально на следующей же странице эти же крестьяне ругают эти же колхозы за борьбу с малярией — виданное ли дело, болото осушать? Да оно здесь всегда было и всегда будет! То есть, это как бы констатация того, что говорят как бы настоящие чегемцы. Без критики, без стёба над ними. Максимум — лёгкая ирония с высоты нынешнего времени. Как в описании соревнования низальщиц табака, в котором разыгрывали первый чегемский патефон с полным набором пластинок «Доклад тов. Сталина И. В. на Чрезвычайном Всесоюзном съезде Советов 25 ноября 1936 года о проекте Конституции СССР» — ну да, вот так вот оно и было.

В какой-то момент автор упоминает «аэрофлотскую сумку с надписью „Эр Франс“» — и вспоминается, что в СССР слова «Аэрофлот» и «самолёт» были практически синонимами. Как потом ксерокс.

А ещё прекрасная глава про абхазских негров очень порадовала меня близким мне определением национальности. Когда в Абхазию приехал какой-то африканский принц, ему показали абхазских негров, и он спросил:
— Ну а как живется неграм в Советском Союзе?
— Каким неграм? — заинтересовался хозяин.
— Как каким? — удивился принц, оглядывая местных негров, сидевших за этим же столом. — Вам!
— А мы не негры, — сказал хозяин, улыбаясь своей характерной улыбкой и кивая на остальных негров, — мы — абхазцы.
И это не единственный пример в книге, затем там встречается Хасан, который на самом деле Хозе, один из испанских детей, который аналогично восклицает «какой я испанец, я абхазец!» — есть, конечно, вероятность, что Искандер хотел подчеркнуть исключительную мощь абхазского плавильного котла, но лично мне приятнее думать, что он тоже считал культурную составляющую важнее кровной. Несмотря на то, что в книге чётко описываются другие народы — менгрелы, армяне, греки, не говоря уже об эндурцах, — их можно при желании рассматривать именно как культурный, а не как кровный феномен.

Книга огромная, тысячи на полторы страниц, 32 практически не связанные с собой главы. При этом, вроде как, роман делится на три части, и при чтении граница этих частей ощущается настроением. Условно говоря, первая часть — старо-романтическая, вторая — юмор и хохмы, а третья — развал и депрессия. Я не знаю, получилось так из-за того, что разные главы были написаны в разное время (очень хорошо представляется написание третьей части в середине 1980-х), или наоборот — все главы написаны в разное время, но подобраны по частям в зависимости от настроения.
А общее ощущение от книги — восхищение от этой «большой семьи», от жизни практически общиной, от того, что Быков совершенно справедливо называет архаикой и сравнивает с Маркесом. Тоже интересно, конечно, насколько это мой возраст начинает играть — всю жизнь я с трудом понимал «кровные узы» и все эти семейные условности, а теперь вот неожиданно завидую, читая про общество с советом старейшин по каждому значимому поводу.


Лекция 1991 года про роман Владимира Сорокина «Сердца четырёх». Я в институте случайно прочитал «Норму» Сорокина, и она мне тогда очень понравилась. Я тут же купил себе двухтомник автора, начал читать — и от отвращения бросил. Какой-то тупизм с копрофагией. Желания возвращаться не было никакого, несмотря на регулярно попадавшиеся панегирики. Если бы не Быков — не вернулся бы ни за что. А тут пришлось :-)

Читал «Сердца четырёх» и вдруг понял, что это действительно современное искусство. То, которым я регулярно восхищаюсь в музеях, и то, которое так часто вызывает отторжение у неподготовленного человека. Только в случае с текстом неподготовленный читатель — это как раз я. Либо наоборот, я настолько с детства слился с процессом чтения, что любое «отклонение» действует на меня сильнее.
Одним словом, дошёл до строк «вы дочитали до конца ознакомительного фрагмента...» и вздохнул с облегчением. Читать целиком этот роман мне, наверное, не захочется. А вот почитать критику, анализ, какие-то литературоведческие статьи на эту тему хотелось бы. Чтобы начать хоть как-то разбираться.

А Быков в лекции говорит, что книга Сорокина прекрасно отражает отношение «нормального человека» к 1990-м. Они удивляли, они дестабилизировали, они просто бесили. Я этого, конечно, не заметил, маленьким был, но вполне понимаю, что он хочет этим сказать.
green_fr: (Default)
Лекция 1988 года про «Уранию» Иосифа Бродского.

Бродского я пытался читать в институте, на очередной волне интереса к поэзии. Все Бродского любят — должно же и мне что-то понравиться! Купил двухтомник, попытался... Видно, что стихи не такие, как в школе учили — длинные «интересные» строки, очень странно разорванные строками фразы. Но не читается. Несколько раз подходил — не шло. В итоге двухтомник даже переехал со мной во Францию (больша́я честь — бо́льшая часть моей библиотеки поехала в Донецк), но в итоге ушёл в ходе очередной раздачи книг за бесперспективностью. Наверное, сейчас было бы забавно попытаться перечитать его, потому что я с тех пор немного продвинулся в понимании поэзии — «Уранию» вот читать было сложно, но интересно. Я как минимум перестал следить только за сюжетом, начал обращать внимание и на пресловутые метафоры, получать удовольствие и от красивого сравнения, от картинки:
* «от земли отплывает фоно // в самодельную бурю, подняв полированный парус» — понятно, что это не «фоно», а рояль, и сравнение с парусом у его открытой крышки.
* «Поздний вечер в Империи, // в нищей провинции. Вброд // перешедшее Неман еловое войско, // ощетинившись пиками, Ковно в потемки берет» — это просто прекрасно. Вечер, садящееся Солнце удлиняет тени ёлок.
* «Звезда в захолустье // светит ярче: как карта, упавшая в масть» — на этом месте реально вздрагиваешь, вспоминаешь этот азарт (не обязательно карточный), когда на столе появляется именно та конфигурация, которую ты ждал, о которой мечтал, и всё по-киношному расплывается, фокусируясь на нужной тебе карте, выделяя, как бы подсвечивая её :-)
* «Предо мною — // не купола, не черепица // со Св. Отцами: // то — мир вскормившая волчица // спит вверх сосцами!» — помимо классического «всё здесь мне напоминало о ней» из «С пистолетом наголо» сравнение хорошее, эффект смазывает разве только тот факт, что в книге оно используется несколько раз (чуть дальше: «И купала смотрят вверх, как сосцы волчицы, // накормившей Рема и Ромула и уснувшей»). Непонятно, почему, но этот recycling убивает кайф. Наверное, всё та же моя любимая тема об оригинале и его копии — пока строчка кажется «настоящей» (первой, оригинальной), к ней отношение не то же, чем когда ты знаешь о наличии «копий» (вопрос из «Города потерянных детей»: кто из нас «первый», «главный», оригинал? — а почему для меня это имеет значение?)
* После этого невольно начинаешь вчитываться, искать уже виденные строки. «Да и что вообще есть пространство, если // не отсутствие в каждой точке тела?» — это перепев любимого (спасибо Мирзаяну!) «Вещь есть пространство, вне // коего вещи нет» или новая строчка?
* «и подъезды, чье небо воспалено ангиной // лампочки, произносят „а“» — тоже красивая картинка тёмного подъезда, на нёбе которого еле светится жёлто-красное пятно


В сборнике есть несколько целиком понравившихся мне стихотворений, все они, понятное дело, «фигуративные» — это «Роттердамский дневник» (это оттуда «У Корбюзье то общее с Люфтваффе, // что оба потрудились от души // над переменой облика Европы»), «Новый Жюль Верн» (просто отлично, с чудесной сменой стиля в каждой части), «Я входил вместо дикого зверя в клетку...» (понятный и приятный «манифест поэта»).

Но самый кайф — это «Пятая годовщина»!

     Пятая годовщина
Падучая звезда, тем паче — астероид
на резкость без труда твой праздный взгляд настроит.
Взгляни, взгляни туда, куда смотреть не стоит.
Read more... )
green_fr: (Default)
Лекция 1987 года про «Детей Арбата» Анатолия Рыбакова. У нас эта книга стояла на полочке, и я почему-то думал, что она про 1960-е, про оттепель — оказалось про начало 1930-х, самый сталинизм.

Первая мысль при прочтении (наверное, на фоне непосредственно предыдущих книг проекта) — всё-таки при Сталине был порядок :-) Понятно, что в одном случае описывается богатая прослойка Москвы, а в другом — жители убитой деревни. Понятно, что смысл у одного — показать разрушение общества Сталиным (а значит нужно стартовать с чего-то более-менее приличного), а у другого — показать результат разрушения (там не то что динамики нет, там вообще никакой перспективы не видно). Но отвязаться от этого ощущения сложно.

К тому же, такое ощущение, что Рыбаков попытался не просто написать стандартную (по крайней мере на сегодняшний день) мысль: Сталин — палач и тиран. Он попытался понять логику Сталина. Не оправдать, но представить / создать картину мира, в которой решения Сталина были бы логичными. Ведь можно представлять себе упрощённую картинку: да, к власти пришёл маньяк-убийца, он получал удовольствие от самой мысли, что распоряжается жизнями других, садист, убивал просто так. Упрощена эта точка хотя бы тем, что не предлагает никаких средств защиты, никакого анализа — нужно просто переждать, если ты попал на время царствования тирана, а потом скрестить пальчики, чтобы такое не повторилось. А тут автор попытался придать действиям Сталина пусть и извращённую, но логику (в двух словах: государственный аппарат со временем обрастает связями, люди начинают покрывать друг друга, для эффективной работы нужно время от времени перемешивать кадры — по-хорошему, это тот самый восхищающий меня принцип работы отдела кадров Renault, когда тебя ставят на какую-то должность, заранее объявляя, когда ты с неё уйдёшь; но в случае Сталина до элегантного решения не додумались, по собственной воле люди тоже не уходили, вот и пришлось расстреливать).

А ещё забавно читать, как люди спорят. Примерно так же, как мы сейчас спорим о сбитом Боинге. То есть, не слушая аргументы друг друга, просто выжидая, когда можно вставить «убийственный аргумент». Его тоже, конечно же, никто не будет слушать. Потому что напротив нас всегда либо тупые, либо зомбированные, либо троли-предатели. Единственное отличие сейчас от тогда — это тогдашняя асимметрия против сегодняшней немного выровнявшейся ситуации: обвинение в анти-сталинизме раньше было существенно серьёзнее, чем обвинение в про-сталинизме, тогда как сегодня что ватником, что майданутым обзываться относительно безопасно.
Непонятно при этом, насколько эта чёрно-белость персонажей и их разговоров так и задумывалась — мне в процессе чтения пришла в голову мысль, что, возможно, автор нарочно упростил героев для того, чтобы читатель не отвлекался на их отношения, чтобы он сконцентрировался на более глобальном уровне. Как в притче — если тебе нужно рассказать что-то сложное, то удобнее это делать с картонными, не отвлекающими слушателя персонажами. Здесь такой мыслью могла быть относительная правота как «белых», так и «чёрных» персонажей книги — судя по Быкову (я не читал последующих томов серии, но после лекции стало интересно, постараюсь прочитать), дальше «чёрные» станут совсем мерзкими, но в первом томе их мотивация вполне понятна и не всегда отвратительна.

Ещё одна параллель с современностью в судьбе главного героя. Он никакой не революционер, не пассионарий, он с удовольствием жил бы своей жизнью. Но вокруг него откровенно не работающие структуры (в данном случае государство, но на его месте могла бы быть и другая форма организации общества), и его постоянно ставят перед выбором: вмешайся (и потенциально получи люлей) или забей (жри то, что тебе подсовывают, и не выпендривайся). Система вузовского образования не может построить курсы так, чтобы марксизм-ленинизм не занимал место практических занятий, герой вмешивается — огребает. В ресторане не могут поддерживать порядок, рядом сидящую девушку оскорбляют — герой вмешивается и не огребает исключительно по прихоти автора. И так далее.

По поводу одного персонажа — Кости — я Быкова не понял. Для меня это — откровенно неприятный песонаж, а Быков его называет «самым симпатичным героем романа». Логика Быкова мне понятна — это такой не-советский человек, вроде героя Мамонова из «Такси-блюза», но мою пролетарскую натуру и тот, и другой раздражали непередаваемо. Более того, на сцене, когда Костя пытается шантажировать старую хозяйку квартиры, а та грозит ему доносом к НКВД, поневоле радуешься, что в обществе был настолько эффектный метод воздействия не мерзавцев :-) Тут же одёргиваешь себя, конечно, но понимаешь, насколько хороший автор — я регулярно по этому поводу вспоминаю, как я посмотрел сериал «Государственная граница», после которого мне (!) захоелось пойти служить в армию (!), причём именно на охрану государственной границы.


Встретилось без объяснения слово «хайка» в смысле «армянка». Приятно, я помню, что «хай» — это «армянин» на армянской (Хайастан — Армения). Интересно, насколько это распространённое знание?

[Poll #2082406]

В размышлениях Сталина он называет индустриализацию «второй революцией в России, не менее значительной, чем Октябрьская» — похоже, что автор, вложивший ему в уста эти слова, тоже считает революцию 1917 года октябрьской, а не февральской. Книга вышла в 1987 году, я помню, как в школе нам позиционировали февральскую революцию — исторически необходимую, но временную, незначительную фазу перед окончательной победой социализма.

Аналогично, Ленин упоминается исключительно в контексте «жаль, что мы не послушались его завещания!»

В какой-то момент упоминается московский автобус — и я понял, что за 10 лет, проведённых в Москве, я так и не освоил автобусы. Троллейбусы — да, трамваи — в качестве экзотики (Аннушка, Берлиоз, шарман!), а вот автобусы — только за город. Разговаривали недавно с [livejournal.com profile] sasmok про парижские автобусы — у неё к ним до недавних пор было такое же отношение: да, есть какие-то автобусы, но зачем ими даже интересоваться, не то что пользоваться?

Зацепила фраза «[...] на днях на Арбате закрыли все проходы на соседние дворы. Арбат стал режимной улицей, по ней иногда проезжает на дачу Сталин» — и снова, без какой бы то ни было оценки, даже из уст героев. Надо — значит надо.
У нас с [livejournal.com profile] genem была эта поговорка про собаку на одной из наших московских работ. Такое воплощение послушности, службы. Мы на ней по ночам даже катались верхом — собака искренне не понимала, что происходит, но надо — значит надо. Возила.

Не понял пассажа: «Водка и вино не подавались, только минеральные и фруктовые воды, о чем предупреждал плакат: „Нарзан стопками не подается“» — имеется в виду какой-то ушедший эвфемизм? «Нарзан стопками» — это водка?

Автор упомянул слово двадцатипятитысячник — не знал раньше об этом явлении.

После Намедни по-другому читается фраза «Американцы разрабатывали проект завода с большой поспешностью, он нуждается в поправках» — речь идёт о каком-то гиганте, «стройке пятилетки», директор которой волюнтаристски часть отведённых ему средств отвёл на строительство общежития и кинотеатра, и ошибки американского проекта служат ему прикрытием перед вызвавшим на ковёр ЦК.


Быков в лекции рассказал, что это тот самый Рыбаков, который написал трилогию про «Кортик» и другую про «Кроша». И следующие тома «Детей Арбата» так вкусно расписал, что хочется прочитать и их. Несколько смущает отсутствие статей о них в Википедии (статья про серию совпадает со статьёй про первый том, остальные только упомянуты) — то ли вышли поздно, когда эта тема уже никого не интересовала, то ли очередная «Матрица», когда продолжение такое, что лучше бы его не было. Кто-нибудь читал?
green_fr: (Default)
На выходных много летал, успел прочитать сразу три книги из серии.

Лекция 1984 года про роман Александра Шарова «Смерть и воскрешение А. М. Бутова». Быков её уже упоминал в лекции про сказку Бутова «Мальчик Одуванчик», и сказка та мне настолько понравилась, что я и от «взрослой» книги ждал многого, а вот как-то не зацепило. Несколько глав есть, от которых не оторваться, но в общем достаточно спокойно.

Наткнулся на сравнение с охотой на волков, для меня это словосочетание — однозначная отсылка к Высоцкому. Но тут метафора была тоньше, реальность описана подробнее, и я наконец-то понял, что это за «красные флажки», за которые волк не может забежать — они ему кажутся языками пламени.


Лекция 1985 года про повесть Валентина Распутина «Пожар», и читать её достаточно сложно, особенно во время поездки в Россию. Потому что описывается примерно тот же развал, что и в «Красном дереве», но если в 1920-х на этот развал смотрели как на что-то временное, что можно преодолеть, то в середине 1980-х это уже выглядит финальной точкой, за которой уже ничего не будет. Там по сюжету загорелся деревенский склад, и люди пытаются если не потушить его (пожарную машину давно разобрали на зап. части), то хотя бы спасти товары (но начинают почему-то с водки). И описание процесса спасения перемежается с воспоминаниями главного героя и его размышлениями на тему «как же мы дошли до жизни такой» — мне постоянно вспоминался увиденный мною уже в институте «Так жить нельзя» Говорухина (пафосный фильм, но и книга сделана примерно в этой же интонации), ну или заезженную песню БГ про «Этот поезд в огне» (только без частичного оптимизма от «пора вернуть эту землю себе» — в книге никакого оптимистического решения не видно).
Read more... )
green_fr: (Default)
У Быкова почему-то получилось сразу две лекции про 1982 год: одна про «Хочу быть дворником» Михаила Веллера и вторая про «Приказано выжить» Юлиана Семенова.

С Веллером у меня очень личные отношения. Я уже не помню, каким образом в институте мне попала в руки его книга (Майк?), но я настолько влюбился в автора, что тут же купил на рынке его трёхтомник (и долго ждал четвёртого тома, потому что три тома были оформлены карточными мастями, а мастей, как известно, четыре). Там были, конечно же, «Байки Невского проспекта» — читая их, я вспомнил, как ещё дома мне папа подсунул рассказ про Хачатуряна и Дали: уморительно смешно, но не за эти байки я полюбил Веллера. Там был томик «Приключений майора Звягина» — я его прочитал на одном дыхании, как боевик, а потом ещё несколько раз перечитывал, и до сих пор деликатно пытаюсь подсовывать кому не лень, настолько эта книга мне кажется «правильной». Это такая «Чайка по имени Джонатан Ливингстон», но разжёвано для тупых, с примерами и без всякой мистики-философии. Книга, которая буквально вбивает в голову мысль: хочешь — делай! Даже не так: хочешь = можешь = сделаешь! Но самым любимым был у меня третий том, том рассказов, и именно про рассказы читал лекцию Быков.

Рассказы я даже не перечитывал, я их знаю, наверное, наизусть. Даже странно пытаться что-то сформулировать о настолько родном, давно и плотно вошедшем в твою жизнь (как вы относитесь к тому, что у вас две ноги?), поэтому буду комментировать комментарии Быкова.

Быков рассматривает сборник «Хочу быть дворником» с двух точек зрения. Во-первых — это как бы exercices de style, демонстрация автором всех возможных вариантов написания рассказа. Мне самому этого было совершенно не видно, как минимум я бы так не сформулировал, но я помню собственное восхищение перед «Колечком» — да, виден Акутагава, но до чего же хорошо сделано! Я его сразу же по кругу несколько раз прочитал.

А вторая точка — в этом сборнике впервые появляется мысль Веллера «о смысле жизни». Мысль о максимуме амплитуды эмоций. Вот эти вот все мысли, которые помогли мне в своё время ответить на вечные вопросы: как и зачем нужно жить. Веллер на эту тему написал потом ещё тысячи страниц, разжевал свои мысли до такой степени, что я в какой-то момент перестал его читать (мы ходим по кругу, чёрт, мы ходим по кругу, чёрт, мы ходим по кругу...) — Быков говорит, что у Веллера продолжают появляться новые, интересные мысли, нужно бы как-нибудь попробовать почитать что-нибудь свеженькое.


Книгу про Штирлица я не осилил. Наверное, Быков прав — это качественная проза, увлекательный детектив и всё такое. Но вот совершенно не моё чтиво. Как минимум — я уже на третьей странице потерялся среди всех этих Шульцов, Вольфов и Куртов. Знакомые по фильму персонажи ещё хотя бы как-то выделялись из этой толпы (они у меня говорили в голове голосами Тихонова, Броневого или Табакова), но с новыми мне нужно было бы рисовать схему книги, а это не настолько затронувший меня роман, чтобы я начал рисовать (последний раз я делал схему для «Калейдоскопа» [livejournal.com profile] skuzn — при всей моей любви к Штирлицу, Юлиан Семёнов пишет для меня не на том уровне). Плюс очень странное ощущение несоразмерности персонажей. По фильму (да и по логике) Штирлиц — большой чин, но по сравнению с теми же Мюллером и Шелленбергом — он шестёрка, не говоря уже о Бормане. В книге же такое ощущение, что он разговаривает с ними если не свысока, но как минимум на равных. Примерно как в анекдотах. Не смог читать долго.

До того, как бросил, успел наткнуться на прекрасное рассуждение Штирлица (он пытается оценить риск быть засвеченным с радисткой — помните легендарный эпизод фильма «Ингрид, застегни булавку»?): «Хорошо, а если пограничная служба ввела очередное подлое новшество с тайным фотографированием всех, кто пересекает рубежи рейха?»
Предлагаю заголовки в завтрашних газетах: «Штирлиц назвал big data „подлым новшеством“!!1»

А ещё Штирлиц делится с каким-то очередным Гансом-Куртом-Фрицем рецептом итальянского кофе под названием «капучини»: «Это когда в горячий кофе кладут мороженое и образуется совершенно невероятная шоколадная пена». Непонятно, Семёнов ли был не в курсе, как делается капучино, или в те времена действительно были альтернативные рецепты (Википедия такого не знает)?

В какой-то момент фашисты в очередной раз кричат о евреях-коммунистах, а мы с [livejournal.com profile] sasmok как раз смотрим Парфёновских «Русских евреев» (хороший фильм — не лучший его, но добротный, смотреть интересно), и вдруг у меня в голове склеилось. Действительно (судя по Парфёнову, но и не только) русская революция 1917 года (прежде всего мартовская, но и октябрьская тоже) очень сильно изменила статус евреев России. Из нации изгоя они стали источником кадров — массово образованные и лояльные новой власти. Так что, по контрасту с другими странами, советская власть вполне могла выглядеть и выглядела «еврейской».

А ещё тема фанатичности. Действие, напомню, происходит весной 1945 года, более-менее очевидно, что Германия войну проиграла, но фюрер этого не признаёт, и все сомневающиеся в победе Рейха считаются предателями. Умные персонажи книги, понятное дело, в курсе, но в голос тоже не говорят, потому что на них могут настучать. И настучать не только ради того, чтобы сбросить политического конкурента — могут настучать искренне. То есть, полагается наличие огромного количества искренне верящих в победу немцев. Мне-читателю в это поверить сложно, я пытаюсь искать аналогии и понимаю, что мне ещё сложнее поверить в искренность людей, верящих в победу (или хотя бы правое дело) Путина. И тут я понимаю, что всё, приехали — я лично, я столько раз говорил о важности принятия чужих мыслей, о недопустимости опускаться на уровень «он троль / он идиот / он притворяется». Как меня раздражали люди, не верившие в искренность «строителей коммунизма» — ан нет, всё нормально, я такой же как все.

По поводу доносительства Семёнов вкладывает в голову Бормана мысли: «Уже были зафиксированы несколько доносов мальчиков и девочек на своих отцов: „Они смели говорить, что фюрер проиграл войну“» — Борман ничего не говорит на тему морального осуждения таких поступков, но тон рассказа подталкивает к такому осуждению читателя. При том, что культ Павлика Морозова, если я правильно помню 1982 год, всё ещё был официальным.

Быков в своей лекции много говорит о контексте написания книги, рассказывает анекдоты про Штирлица, цитирует Гюнтера Грасса про луковицу (оказывается, это не Шрек придумал), а потом говорит о собственной пьесе на тему «20 лет спустя», в которой постаревший, но выживший Мюллер встречается с аналогичным Шелленбергом, и они несколько действий обсуждают, был ли Штирлиц русским шпионом. И у Быкова есть действительно гениальная концовка, когда на прощание «Шелленберг, встав и щелкнув каблуками, говорит: „Всё-таки что ни говорите, Мюллер, а это были лучшие годы нашей жизни“». Вот взять и сформулировать всю эту советскую ностальгию одной фразой, гениально!


А лекция 1983 года про «Ничего особенного» Виктории Токаревой (она сценарист «Мимино» и многих других хороших фильмов), и вот тут мне точно сказать нечего. Я даже прочитал, но это настолько не моё...
green_fr: (Default)
Лекция 1981 года про роман Василия Аксенова «Остров Крым». Роман я прочитал впервые, хотя когда-то давным-давно мне его посоветовал первый увиденный мною «искусственный интеллект» — на lib.ru прикрутили в какой-то момент систему, позволявшую ставить оценки книгам. И, сравнивая твои оценки с оценками других читателей, система пыталась предугадать, что ещё тебе может понравиться. Я, помнится, дал оценку порядка сотни книг, нажал на кнопку «советуй мне» — и система выдала мне список из 20 книг, из которых я 19 уже читал (и они мне и вправду нравились), а двадцатой был «Остров Крым». Когда я отметил эти 19 книг (а вместе заодно и следующую сотню), то «Остров» стал первым в списке — я порадовался за развитие big data (не в этих терминах, конечно же), но Аксёнова всё равно читать было как-то страшновато. Наверное, не хотелось разочаровыватья во всесилии компьютера. Но с Быковым не поспоришь, пришлось читать :-)

Моё издание начинается с оптимистического предисловия автора: «Я надеюсь, что мой роман не только увлечет крымчан своим довольно бурным сюжетом, но также поможет им в осмыслении истории своего края, как будто специально созданного Творцом для воплощения многонациональной гармонии». О да.

А если серьёзно, то самому понять роман у меня не получилось. Читал — мура полная, перестроечная бравада, когда автор упивается возможностью матюкаться через речь своих героев и вставлять через страницу секс и английские слова без перевода. Эпатаж — вещь яркая, но и устаревает он очень быстро.

А потом поговорил с прочитавшей «Остров» буквально за месяц до меня Анютой, и она чётко сформулировала, что это роман о том, как эмигрант может относиться к Родине. И вот буквально одной этой фразы стало достаточно, чтобы не обращать больше внимания на эти «хуи», развешенные на каждой странице. Это действительно безоценочный (за исключением, быть может, последних глав) роман, который показывает разные варианты. От «пора валить, хоть тушкой, хоть чучелом» до «восторженного левака», который мечтает о распространении мировой революции на его благополучную буржуазную демократию. Очень интересно читать, очень полезно видеть и себя, и всё своё окружение вот так вот описанным.

Больше всего меня зацепил момент разговора советского функционера Марлена Михайловича Кузенкова, посланного с каким-то заданием в Крым, — с хозяином ресторана, господином Меркатором, принимающим его в качестве «важного советского чиновника».
Господин Меркатор не раз намекал Кузенкову, что был бы счастлив принять его у себя дома, в городской квартире или на «ля даче» в Карачели, все будут просто счастливы, и жена, и дети, однако Марлен Михайлович всякий раз мягко отклонял эти намеки, и Меркатор сразу показывал, что понимает отказ и даже как бы извиняется за свое нахальство: залетел, мол, высоко, не по чину. Однажды Марлен Михайлович рассердился и высказался напрямик: господин Меркатор, боюсь, что вы меня неверно понимаете. Я не могу посетить ваш дом и дачу в Карачели вовсе не из-за чванства, а из-за слежки. За мной постоянно наблюдают, и всякий новый мой контакт может вызвать непредвиденные осложнения.
Господин Меркатор ужасно возмутился. Неужели осваговцы [секретная служба Острова] имеют наглость следить за таким человеком, как месье Кузенко? Он немедленно напишет письмо в «Курьер», он их выведет на чистую воду! Ах, господин Меркатор, опять вы не совсем верно оцениваете ситуацию. Осваговцы ваши ничуть меня не волнуют. Меня волнуют наши же товарищи, мои коллеги. Они могут написать на меня донос. К сожалению, довольно распространенное явление в нашей среде — заявления, докладные, «сигналы», доносительство, увы, наследие сталинизма. Господин Меркатор был чрезвычайно удручен словами Марлена Михайловича, остался в мрачной задумчивости, но при очередной встрече с Марленом Михайловичем снова сиял. Он много думал над этой ситуацией так называемого «доносительства» и понял, что в основе своей она идет от великого чувства общности, чувства единой семьи, от массовой тяги к совершенству, от чувства некой общей «матери», которой можно и пожаловаться на брата, вот именно от того, чего не хватает островитянам, да и всем людям раздробленного Западного мира. Да-да, господин Меркатор, печально сказал Кузенков, вы правильно рассудили, этого чувства не хватает людям западного мира.
Они неизлечимы, думал он[...]


Эта действительно регулярно возникающая ситуация, когда ты не хочешь говорить ничего плохого про свою страну — но ты не можешь промолчать, потому что восхваление её принимает какие-то гротескные формы. Когда тебе приходится объяснять людям какие-то очевидные тебе — но совершенно невозможные для западного разума вещи.

Самое сложное, наверное, это объяснить бедность России. Это вообще что-то типично русское (под этим словом я виликоросско-шовинистически подразумеваю и не менее родную мне Украину, пишу «русский» просто для кратости) — жить в контрасте между «внешним» и «внутренним». Я регулярно вспоминаю картинку прекрасно одетой девушки, поднимающейся на шикарных каблуках домой, по облупленной лестнице неосвещённого подъезда. Когда денег мало, и все они бросаются в первую очередь на пыль в глаза окружающим. Не важно, что у тебя дома кран течёт — главное, чтобы у тебя в кармане был последний iPhone. Применительно к стране получается то же самое. Глядя на Россию со стороны (я не только на её дорогостоящие военные операции или даже заявления, которые можно себе позволить только при очень сильной экономике — меня передёргивает всякий раз, когда я прохожу мимо недавно построенных в центре Парижа золотых куполов за 170 миллионов евро), невозможно представить себе её внутреннюю бедность. Когда денег не хватает даже на базовую инфраструктуру. И когда встречаешь очередного фаната (обычно ни разу не бывавшего в России — мой любимый пример с тётушкой из Италии), у тебя появляется вот именно вот это ощущение грусти и безысходности. Промолчать? Или в очередной раз попытаться что-то объяснить, заранее зная, что это закончится «они неизлечимы»?


Из приятных мелочей книги. Герой в какой-то момент задумывается: почему всё время рассказывают про «Первую конную армию» — и ни слова о «Второй»? Действительно :-) Слава богу, что у нас есть Википедия — Вторая конная армия таки существовала, чуть меньше 5 месяцев.


Уже в лекции Быков упоминает слово «геополитика», но только открещиваясь от него, «потому что это фашистский термин по сути». Не могу не процитировать самого себя из ФБ-обсуждения поста про одноимённую книгу: согласно Википедии, термин «геополитика» по-разному определяется в разных странах. Французская и английская Википедии: геополитика — наука изучающаяя влияние географии на политику. Русская Википедия: «направление политической мысли, концепция, о контроле над территорией, о закономерностях распределения и перераспределения сфер влияния». Украинская Википедия: концепция, считающая главенство географический факторов в политике.

Ещё одно недавно ставшее в русском языке неприличным слово — «менталитет». Но тут такого же простого объяснения «через Википедию» нет.
green_fr: (Default)
Лекция 1979 года про повесть Галины Щербаковой «Вам и не снилось». Снова автор, о котором я ничего не слышал до прочтения книги (Википедия говорит, что она родилась в городе Дзержинске Донецкой области — что-то мне говорит это название). А книга действительно прекрасная, все как живые. И неожиданно напомнила фильм «Ученик» Серебренникова — не сюжетом, а именно вот этой «настоящестью», узнаваемостью всех персонажей. Если кто не читал — рекомендую (хотя, лучше было бы прочитать в 15 лет).


Лекция 1980 года про роман Чингиза Айтматова «И дольше века длится день». В предисловии автор говорит, что писал роман с оглядкой на цензуру, пытаясь высказать свои мысли так, чтобы они одновременно были более-менее понятны читателю, и при этом прошли бы политический фильтр. А спустя 10 лет, после отмены цензуры он дописал какие-то новые, разжёвывающие главы. При этом лично мне уже непонятно, какие именно главы «старые», а какие «новые».
Стиль книги очень приятный — медленный рассказ, с множеством повторов, порой даже внутри одной фразы. Как будто ты сидишь и слушаешь старика (у меня в голове при этом звучал голос Александра Гельмана из передачи «Вслух»).

В книге есть три слоя: история железнодорожного смотрителя (казахский переезд рядом с космодромом), история контакта с инопланетной цивилизацией и казахские легенды. И стыки трёх слоёв обозначены практически повторяющимися фрагментами текста, полу-прозы полу-поэзии, примерно как у Белого в «Петербурге»:
Поезда в этих краях шли с востока на запад и с запада на восток...
А по сторонам от железной дороги в этих краях лежали великие пустынные пространства — Сары-Озеки, Серединные земли желтых степей.
В этих краях любые расстояния измерялись применительно к железной дороге, как от Гринвичского меридиана...
А поезда шли с востока на запад и с запада на восток...


Вначале три слоя кажутся не то что не пересекающимися, а прямо потивоположными: описание старта ракеты очень сильно контрастирует с десятками страниц старика на чёрном верблюде. А потом начинаешь понимать (и даже странно, что Быков этого не отметил), насколько все три слоя говорят об одном и том же: о репрессивной власти, о природе государства. Быков пишет о том, как власть «делает из нас манкуртов» (=«стирает память», в книге есть прекрасная легенда о манкурте — в этом смысле Быков очень хорошо проходится по восхищающимся Сталиным людям, после книги Айтматова они и вправду выглядят манкуртами), а мне показалось, что автор хотел сказать ещё больше — по его книге от власти ничего хорошего быть вообще не может. Мало того, перед этой враждебной натурой государства человек полностью беззащитен — в этом смысле показательна зацепившая меня история Абуталипа. Человек воевал, попал в плен, сбежал к югославским партизанам. Вернулся, прошёл все проверки, работал в деревне учителем — а на него всё равно все смотрели косо. Он был в плену — почему сдался, почему не застрелился? (по словам односельчан Абуталипа, был приказ, обязующий красноармейцев сражаться до последнего, в плен не сдаваться, а если что — кончать жизнь самоубийством. я нашёл только первую часть, непонятно, насколько реально был приказ стреляться в случае опасности плена) Он партизанил в Югославии, а тут как раз Сталин разругался с Тито — «теперь на Абуталипа Куттыбаева смотрели не только как на бывшего военнопленного, но и как на сомнительную личность, долгое время пребывавшую за границей». И действительно представляешь себе эту паранойю, когда всё, находящееся за границей СССР, кажется откровенно враждебным (и понимаешь, откуда растёт следующая за параноей ксенофобия: всё, что не наше — плохо). В итоге Абуталипа предсказуемо берут, и сцену его расставания с детьми невозможно читать без слёз. Да и дальше тоже — хорошо, что у нас в столовке можно сидеть и читать лицом к окну, когда тебя никто не видит :-)

По поводу контакта с инопланетянами я вспомнил старый проект Seti@home и подумал, что с появлением bitcoin вся эта романтика, должно быть, канула в Лету. Люди осознали, наконец, стоимость машинного времени, стоимость электричества, наконец.

И отличное казахское слово талгак — Айтматов его объясняет как «потребность беременной женщины в особой на вкус еде, утоление некоего желания».
green_fr: (Default)
Лекция 1978 года про «Алмазный мой венец» Валентина Катаева. Быков уже рассказывал о Катаеве в этом проекте, и «Алмазный мой венец» неоднократно упоминал. Эта книга очень похожа на понравившуюся мне «Траву забвения» — тот же рваный стиль, поток мыслей, стихи, перемешанные с прозой. На этот раз воспоминания не о дореволюцонном периоде (ученичество у Бунина), а о 1920-х. Куча известных персонажей (в книге они все заменены псевдонимами, но Википедия спасает) — мне понравился ответ на вопрос, зачем в книге называть очевидного (даже я «угадал») Есенина королевичем: «что он может сказать о Есенине? Ничего, это канонический образ. А о Королевиче все, что угодно». То есть, получается текст на грани между мемуарами и фикцией. Как цитирование стихов по памяти — ты не гарантируешь точность текста, но ты в точности передаёшь своё отношение к ним.


Среди процитированных стихотворений зацепился за Гумилёва:
Слонёнок

Моя любовь к тебе сейчас — слоненок,
Родившийся в Берлине иль Париже
И топающий ватными ступнями
По комнатам хозяина зверинца.

Не предлагай ему французских булок,
Не предлагай ему кочней капустных -
Он может съесть лишь дольку мандарина,
Кусочек сахару или конфету.

Не плачь, о нежная, что в тесной клетке
Он сделается посмеяньем черни,
Чтоб в нос ему пускали дым сигары
Приказчики под хохот мидинеток.

Не думай, милая, что день настанет,
Когда, взбесившись, разорвет он цепи
И побежит по улицам, и будет,
Как автобус, давить людей вопящих.

Нет, пусть тебе приснится он под утро
В парче и меди, в страусовых перьях,
Как тот, Великолепный, что когда-то
Нес к трепетному Риму Ганнибала.



А ещё, по описанию очень хочется почитать Олешу («ключик» в романе). С романом «Зависть» он у меня и так был в моём (бесконечном) списке «на прочтение». А тут захотелось почитать его стихи — правда, непонятно, насколько это реально, насколько они вообще издавались (их не упоминает даже «библиография» в Википедии), но Катаев и цитирует, и хвалит.

Мой любимый момент, когда в разгар очередного московского шахматного безумия ключик приходит к автору с гениальной идеей:
― Я думаю, что шахматы ― игра несовершенная. В ней не хватает ещё одной фигуры.
― Какой?
― Дракона.
― Где же он должен стоять? На какой клетке?
― Он должен находиться вне шахматной доски. Понимаешь: вне!
― И как он должен ходить?
― Он должен ходить без правил. Он может съесть любую фигуру. Игрок в любой момент может ввести его в дело и сразу же закончить партию матом.
― Позволь... ― пролепетал я.
― Ты хочешь сказать, что это чушь. Согласен. Чушь. Но чушь гениальная. Кто успеет первый ввести в бой дракона и съесть короля противника, тот и выиграл. И не надо тратить столько времени и энергии на утомительную партию. Дракон — это революция в шахматах!
― Бред!
― Как угодно.


Теперь у нас в семье есть новый мем: «Бред? Зато гениальный!»


В какой-то момент автор вспоминает Италию и «шипучий лимонад в бутылочках, закупоренных вместо пробок маленькими матово-стеклянными шариками, которые нужно было протолкнуть внутрь...» — кто понимает, о чём речь? Что за странная система закупоривания бутылок? И, главное, как она могла работать — как шарик изначально попадал внутрь бутылки, и как пользователь мог протолкнуть его против давления газа?

Очень хорошо описано волшебство радио. Мы к нему привыкли, мы даже делаем вид, что понимаем, как оно работает. А ведь на самом деле — это чудо. Ты сидишь со своим приёмником к своей деревне, ты щупаешь детектором, натыкаешься на чью-то волну — и откуда-то (откуда? да ниоткуда! отовсюду!) у тебя из аппарата летит музыка.


В романе несколько раз появляется скульптор, мечтающий найти идеальный материал, а в конце автор-герой попадает в парижский парк Монсо и гуляет среди этих статуй. Описания очень подробные, «достоверные», настолько подробные и красивые, что читаешь и «видишь» их.

А я в этот момент вспомнил, как в 2001 году мы с [livejournal.com profile] greenadine были в Кёльне, и к нам подошла какая-то русскоязычная тётушка. Узнав, что мы из Парижа, она пришла в полный восторг и попросила нас сходить в парк Монсо, сфотографировать находящиеся там статуи «опальных русских поэтов» и прислать ей. Мы записали её адрес, вернулись домой и пошли в парк (чем не повод для прогулки) — но там оказались вполне «обычные» скульптуры. Я помню, что мы из принципа всех их перефотографировали, но не помню, послали ли мы тётушке весточку, что нет там её статуй.
А теперь вот я узнал, откуда у неё эта мысль появилась, ещё одна деталька сложилась в пазл.
green_fr: (Default)
Лекция 1977 года о романе Александра Крона «Бессонница» — никогда до этого не слышал ни о романе, ни об авторе. Оказался очень близкий мне герой — сидит в своей каморке, людей предпочитает не видеть, что-то там бубнит себе, пишет. Идеальная квартира интроверта: восьмой этаж семиэтажного дома, после последнего этажа лестница, по которой поднимается только он, да приходящая время от времени для уборки и готовки «тётя Евгеша». Молчащий попугай Мамаду («говорящего я не потерпел бы»), про которого герой позволяет себе тешиться иллюзией, что тот любит его и скучает, хотя и считает это перекладывание человеческих эмоций на животных «изменой теории условных рефлексов» (он медик, ученик Павлова). Одним словом, лично мне крайне приятный интроверт, рассказывающий о себе в книге такое, о чём в реальной жизни никакой интроверт и не заикнётся. И рассказывающий, как бы это сказать, «по-взрослому», когда за цепочкой рассуждения нужно внимательно следить, когда за ней интересно следить. Настолько, что я перечитывал случайно пропущенные фразы, чтобы быть уверенным, что я прочёл и «понял» всё.

Герой рассуждает о воздействии алкоголя на человека: «Я не верю, чтобы нормальный человек, который в трезвом состоянии не был, скажем, гомосексуалистом или антисемитом, стал им под влиянием бутылки коньяка» — отличные два примера, одного уровня :-)

Интересное замечание о разнице открытий в науке и искусстве: «если б Архимед или сэр Исаак Ньютон не сделали бы своих знаменитых открытий, их несомненно сделал бы кто-то другой, но не родись на свет Шопен, не было бы и си-бемоль-минорной сонаты».

Или вот другая популярная тема для разговора — отношение к государственному спорту, ощущение болельщика. Герой очень точно называет это «самоутверждением через сопричастность».

Говорит он это журналистке в сцене интервью, очень напоминающей аналогичные сцены из «Гарри Поттера». Пришедшая к герою журналистка вообще не понимает, о чём идёт речь; у неё цель — написать статью, главные строчки которой у неё в голове уже есть; присутствие интервьюируемого — лишь формальность. Читать этот разговор одновременно и интересно (умный собеседник, да ещё и автор книги явно на его стороне, в обиду не даёт), и больно. Потому что нету у нас оружия против такой журналистки. По этому поводу мы с Анютой разговаривали по пути из Гамельна — во Франции было недавно обсуждение требования команды Макрона предоставлять на редактирование тексты интервью президента перед публикацией. Интервью президента — это отдельная тема, это не столько интервью, сколько программные выступления. И отношение журналиста с интервьюируемым здесь не столько желание раскрыть персонаж (для меня именно это — основное предназначение интервью), сколько противостояние двух веточек власти, и поэтому я вполне могу понять возмущение одной веточки, когда вторая пытается контролировать её. Но если оставить случай Макрона, требование предоставить текст интервью перед публикацией для меня абсолютно нормально. И, конечно же, интервьюируемый имеет право абсолютного вето на публикацию, если ему не нравится тот смысл, который журналист увидел в его словах. В ответ у журналиста, конечно же, остаётся право публикации собственной статьи на ту же тему, но не под названием «интервью», а от своего имени. В частности, с прямыми цитатами героя — но если смысл напечатанного расходится с тем, что тот хотел сказать, то у человека должна быть возможность отказаться от «авторства» (а если расходится с реально сказанным — то и подать в суд).

Очень много знакомых, родных тем: «Среднее поколение заметно выиграло от прогресса наших естественно-научных знаний, старики же крупно проиграли. Правда, они стали долговечнее, но что толку — влияние их упало. В прежнее время стариков уважали как носителей опыта. Считалось, что чем дольше человек живет, тем больше знает. Нынче объем информации настолько возрос, что ни одна голова не может вместить всех необходимых сведений, ученый сегодня не тот, кто много помнит, а тот, кто ищет и находит». И тот факт, что это написано автором не только не нашего, но и даже не предыдущего поколения (год рождения Крона — 1909) заставляет задуматься, не та же ли тут вечная история, когда каждое поколение считает себя переломным?

Когда герой приезжает в Париж (с этой точки зрения книга тоже получилась очень родной — он и родился в Париже, и по сюжету туда приехал, и упоминается город регулярно), автор очень красиво сравнивает готических горгулий с эффектом цетробежной силы. А я тут же вспомнил об аренах Пикассо в Noisy-le-Grand, где эта сила была центростремительной (там не столько горгульи, сколько арк-бутаны, но ощущение то же).

Приезд героя в Париж мне больше всего запомнился отвратительной сценой, когда его товарищ и руководитель «героически напился». Я помню, как в институте мне было неприятно наблюдать, как родные мне люди меняются под воздействием алкоголя. До какого-то момента всё хорошо, они просто становятся немного веселее — а потом проходится какая-то граница и всё, человека подменили. И очень обидно — ты хотел общаться с ним, а вместо него сидит кто-то другой, совсем тебе не родной. Это один эффект, а в книге есть ещё и второй, «героический», раздражающий меня не менее первого. Когда русский человек не только нажирается на виду у всех, но ещё и бахвалится — надо же, не умер / не убил никого / яхту почти правильно пришвартовал! А условный немец ого-го! Он после такого же количества алкоголя аха-ха! Вот в этом месте я не уверен, что автор разделял мою точку зрения (здесь вполне возможна разница поколений, как с той же цитатой про «гомосексуалистов или антисемитов»), но описано мастерски, эмоции вызывает как по-настоящему. При том, что лично я не против алкоголя как такового (и искренне надеюсь, что сам не часто переваливаюсь через эту самую грань).

В Париже же герои разговаривают о судьбах цивилизации (напившись, конечно же, но ещё до той границы). О том, как память человечества запоминает генералов, а не учёных. Вот, говорят, авеню Виктора Гюго — а ты знаешь, кто это? Писатель? Как бы не так! Эта улица в честь его отца-генерала!
Во время написания романа не было Википедии, а сегодня читатель без труда выясняет, что нет, авеню названа таки в честь писателя, а папу-генерала звали Жозеф Леопольд Сигизберт Гюго.

Красивая инверсия — русские герои в Париже идут в «настоящий ресторан» и едят там луковый суп. А приехав домой, они рассказывают о фуа-гра, которую, якобы, французы давно уже не едят, это такая сказка для иностранцев. На мой взгляд всё с точностью до наоборот — фуа-гра под новый год есть в каждом доме, а вот луковый суп можно найти только в туристических ресторанах. Интересно, это Франция за 40 лет изменилась, автор напортачил, или же он нарочно заставил героев ошибаться?


Быков говорит больше не о понравившейся мне форме (книга о том, как интересно слушать умного человека), а о содержании. И я в очередной раз затосковал о слабости собственного умения анализировать текст. Я когда-то случайно попал на лекцию о том, как читать художественную литературу (я писал в основном о том, как читать стихи, потому что стихи меня тогда задели сильнее, но там была и проза) — как же хочется ещё того же, да чтобы для взрослых. В любой форме — лекции, книги, интернет, по переписке, как угодно. Читать, пытаться понять, обсуждать, учиться.

Так вот, Быков действительно хорошо говорит о том, что это роман не о работе учёных, и даже не о копании вглубь себя. Её начало о вымирании советской науки. Об её имитации и топтании на месте. О том, как герой в процессе пения дифирамбов своему руководителю вдруг понимает (пусть и не проговаривает), что тот был совсем не таким идеальным, как хотелось в молодости. Затем о месте идеалистов в этой системе. И совершенно крутой переворот в последней трети романа, который я совершенно не почувствовал во время чтения, но который прекрасно понимается постфактум, после лекции Быкова (вот о чём я стонал выше, почему хочется научиться видеть такие вещи самому). Как пишет Быков, об опасности «чересчур однозначных оценок и суждений» :-)
green_fr: (Default)
Лекция 1974 года была про «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына. Читать мне его было, наверное, страшно, потому что ещё года с 1970-го я в конце каждой книги буквально зажмуривался и готовился читать Солженицына. Но всякий раз шли какие-то другие книги. И пусть их весёлыми тоже не назвать, я их всё равно воспринимал как какую-то отсрочку. Когда подошла очередь «Архипелага» — почему-то внезапно мне захотелось перечитать всего «Фандорина». После 6 тома я понял, что нельзя настолько обманывать самого себя, взял «Архипелаг». Прочитал первую главу — и понял, что нет, чисто физиологически не могу. Очень сильная книга, очень сложное чтение.

Первая глава — «Арест». Ты её читаешь, и на каждой истории ареста внутри у тебя всё собирается в комочек. Ты своим телом ощущаешь страх и беспомощность арестованного. Вот это прекрасно описанное им «За что?»

Прекрасно понимаешь пассаж:
...а что, если бы каждый оперативник, идя ночью арестовывать, не был бы уверен, вернется ли он живым, и прощался бы со своей семьёй? Если бы во времена массовых посадок, например в Ленинграде, когда сажали четверть города, люди бы не сидели по своим норкам, млея от ужаса при каждом хлопке парадной двери и шагах на лестнице, — а поняли бы, что терять им уже дальше нечего, и в своих передних бодро бы делали засады по несколько человек с топорами, молотками, кочергами, с чем придется? Ведь заранее известно, что эти ночные картузы не с добрыми намерениями идут — так не ошибешься, хрястув по душегубцу. Или тот воронок с одиноким шофёром, оставшийся на улице — угнать его либо скаты проколоть. Органы быстро бы не досчитались сотрудников и подвижного состава, и несмотря на всю жажду Сталина — остановилась бы проклятая машина!

Но при этом понимаешь, что страх, скорее всего, победит и сегодня.

Что удивило, это уже тогда сформулированное и опубликованное сравнение Гитлера со Сталиным. Причём, не в пользу последнего. После описания уничтожения при Ленине/Сталине всех партий и всех бывших участников всех партий (кто в Советской России мог свободно сказать «когда-то я был кадетом?») пишет:
Иногда прочтешь в газете статейку и дивишься ей до головотрясения. «Известия» 24.5.59: через год после прихода Гитлера к власти Максимилиан Хауке арестован за принадлежность к... не к какой-нибудь партии, а к коммунистической. Его уничтожили? Нет, осудили на два года. После этого, конечно, новый срок? Нет выпустил на волю. Вот и понимай, как знаешь! Он тихо жил потом, создавал подполье, в связи с чем и статья о его бесстрашии.



Лекция 1975 года читается куда проще — это «Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина» Владимира Войновича. Я помню, как эту книгу читали мои одноклассники, как её упоминали однокурсники, но вот как-то мимо меня прошла, даже не хотелось прочитать. Оказалась книгой достаточно смешной (сюжет, как заметил [livejournal.com profile] ilya_dogolazky, действительно напоминает вставные главы «Дома на площади»), но при этом — особенно после «Гулага» — очень страшной.

Мой любимый эпизод про председателя колхоза Голубева:
Право на выбор его всегда тяготило. Он невыносимо мучился, когда раздумывал, какую сегодня надеть рубашку — зеленую или синюю, какие сапоги — старые или новые. Правда, за последние двадцать с лишним лет в стране было много сделано для того, чтобы Голубев не сомневался, но какие-то сомнения у него все-таки оставались и распространялись порой даже на такие вещи, в которых вообще сомневаться в то время было не принято. И не зря второй секретарь райкома Борисов говорил иногда Голубеву:
— Ты эти свои сомнения брось. Сейчас надо работать, а не сомневаться. — И еще он говорил: — Помни, за тобой ведется пристальное наблюдение.
Впрочем, он говорил это не только Голубеву, но и многим другим. Какое наблюдение и как именно оно ведется, Борисов не говорил, может, и сам не знал.
Однажды Борисов проводил в райкоме совещание председателей колхозов по вопросам повышения удойности за текущий квартал. Колхоз Голубева занимал среднее положение по показателям, его не хвалили и не ругали, он сидел и разглядывал новый гипсовый бюст Сталина, стоявший возле окна на коричневом подцветочнике. Когда совещание кончилось и все стали расходиться, Борисов задержал Голубева. Остановившись возле бюста вождя и машинально погладив его по голове, секретарь сказал:
— Вот что, Иван Тимофеич, парторг твой Килин говорит, что ты мало внимания уделяешь наглядной агитации. В частности, не дал денег на диаграмму роста промышленного производства.
— Не дал и не дам, — твердо сказал Голубев. — Мне коровник не на что строить, а ему только диаграммы свои рисовать, трынькать колхозные деньги.
— Что значит трынькать? — сказал секретарь. — Что значит трынькать? Ты понимаешь, что ты говоришь?
— Я понимаю, — сказал Иван Тимофеевич. — Я все понимаю. Только жалко мне этих денег. Их в колхозе и так не хватает, не знаешь, как дыры заткнуть. А ведь вы потом сами с меня три шкуры сдерете, потому что я — председатель.
— Ты в первую очередь коммунист, а потом уже председатель. А диаграмма — это дело большой политической важности. И мне странно видеть коммуниста, который этого недооценивает. И я еще не знаю, то, что ты говоришь, ошибка или твердое убеждение, и, если будешь дальше держаться той же позиции, мы тебя еще проверим, мы в самую душу к тебе заглянем, черт тебя подери! — Рассердившись, Борисов хлопнул Сталина по голове и затряс рукой от боли, но тут же выражение боли на его лице сменилось выражением смертельного страха.
У него сразу пересохло во рту. Он раскрыл рот и смотрел на Голубева не отрываясь, словно загипнотизированный. А тот и сам до смерти перепугался. Он хотел бы не видеть этого, но ведь видел же, видел! И что теперь делать? Сделать вид, что не заметил? А вдруг Борисов побежит каяться, тогда он-то выкрутится, а ему, Голубеву, достанется за то, что не заявил. А если заявить, так ведь тоже за милую душу посадят, хотя бы за то, что видел.
У обоих была на памяти история, когда школьник стрелял в учительницу из рогатки, а попал в портрет и разбил стекло. Если бы он выбил учительнице глаз, его бы, возможно, простили по несовершеннолетию, но он ведь попал не в глаз, а в портрет, а это уже покушение, ни больше ни меньше. И где теперь этот школьник, никто не знал.
Первым из положения вышел Борисов. Он суетливо вытащил из кармана металлический портсигар и, раскрыв его, сунул Голубеву. Тот заколебался — брать или не брать. Потом все же решился — взял.
— Да, так о чем мы с тобой говорили? — спросил Борисов как ни в чем не бывало, но на всякий случай отходя от бюста подальше.
— О наглядной агитации, — услужливо напомнил Голубев, приходя понемногу в себя.
— Так вот я говорю, — сказал Борисов уже другим тоном, — нельзя, Иван Тимофеевич, недооценивать политическое значение наглядной агитации, и прошу тебя по-дружески, ты уж об этом позаботься, пожалуйста.
— Ладно уж, позабочусь, — хмуро сказал Иван Тимофеевич, торопясь уйти.
— Вот и договорились, — обрадовался Борисов, взял Голубева под руку и, провожая до дверей, сказал, понижая голос:
— И еще, Ванюша, хочу тебя как товарищ предупредить, учти — за тобой ведется пристальное наблюдение.


Читаешь — ржёшь. Досмеялся — и ужас...

Быков рассказывает, что Войнович отсылал рукопись в «Новый мир». На вопрос, серьёзно ли он надеялся на публикацию, он впоследствии говорил, что нет, это делалось исключительно для того, чтобы потом можно было отвечать на критику заграничной публикации — я пытался! вы сами не публиковали! Мне кажется, это многое говорит об авторе :-)

А ещё оказалось, что Войнович — автор «заправлены в планшеты космические карты».


Лекция 1976 года про «Зияющие высоты» Александра Зиновьева — и это я читать не смог. Выглядит как набор слов. Быков пусть и объясняет логику повести, тоже говорит, что сегодня она нечитаемая.
green_fr: (Default)
Лекция 1972 года про роман «Хатынская повесть» Алеся Адамовича. Очень хорошо начинается книга. Особенно красиво описание того, как слепой герой ходит в кино:

В кино я обычно с Сережей хожу. Мы заходим в помещение к самому началу сеанса, чтобы не мучилась публика недоумением, зачем незрячему кино.
Сначала Сережа шепотом объясняет, что там, на экране, пока не уловлю, куда авторы гнут, а потом уже я ему помогаю смотреть, слушая фильм, как радио. Некоторые фильмы будто для меня сделаны — все объяснено вслух, громко.
Но когда вдруг замирает зал перед онемевшим экраном — и только дыхание сотен людей, как перед вскриком во сне, — вот тогда включается, загорается мой экран. Под внезапные крики, выстрелы с их экрана я вижу свое. То, чего никто не видит...

Но дочитать не смог — очень тяжёлая, мрачная вещь. Понятно, что с таким названием / на такую тему весёленькое не напишешь, но как-то вот не захотелось мне больше этого читать.

А от Быкова узнал, что «Иди и смотри» снято по сценарию Аламовича.


Лекция 1973 года про роман Владимира Богомолова «В августе сорок четвёртого». Я его относительно недавно читал, и даже помню собственные ощущения, перечитывать не захотелось.

От Быкова узнал, что «Иваново детство» снято по повести Богомолова. И вообще, после лекции очень захотелось прочитать «Жизнь моя, иль ты приснилась мне». Википедия, впрочем, говорит, что книга до сих пор целиком не опубликована.
green_fr: (Default)
Лекция 1971 года про повесть Василя Быкова «Сотников». Мне показалось, что это книга о последствиях материализма. О том, как с отказом от религии приходит понимание ценности (как минимум собственной) жизни. В моей формулировке это звучит прекрасно, но в книге этот же вопрос подаётся с другой стороны — если нет загробного мира, значит мы ничего не можем потерять, большего, чем жизнь. Все эти разговоры о чести, о самоуважении — очень быстро становятся просто красивыми словами. Потому что, когда ты умрёшь, тебе уже будет всё равно. А значит, ты будешь цепляться за всё, лишь бы выжить.

Я читал, и вспоминал, что я сам воспитывался именно так. Начинается ведь всё с простых фраз: «самое главное — это жизнь, а потом — здоровье, надень шапку». А я помню, как я не мог понять, зачем Пушкин пошёл стреляться (да и сейчас, наверное, понимаю только разумом). Ну ведь глупость, пережиток прошлого — мало ли, кто там кого как назвал, кто на кого как посмотрел? Самое главное — это жить!

В детстве это казалось естественным, единственно нормальным. А в книге — там, кажется, даже не упоминается религия. Но при этом чувствуется, что этот перелом, этот резкий отказ от неё в пользу атеизма, он пришёл совсем недавно, уже при сознательной жизни героев. Они помнят его. А ты читаешь, сначала узнаёшь ставшую твоей логику, а потом осознаёшь и её последствия — когда человек сначала думает только о собственной жизни, затем только о себе, затем перестаёт думать даже о том, как он выглядит со стороны, что думают о нём другие люди. Есть только «здесь и сейчас». Можешь урвать — рви. Главное, чтобы не догнали. Я не очень, наверное, понятно пишу, но мне прямо видится такая цепочка к мировоззрению (карикатурного — давно не встречал в реальной жизни) гопника. «А чё такова?»


А потом начинаешь задумываться вообще о возможности принять рациональный выбор. Если у тебя есть религия (или какая-то другая необсуждаемая догма), то жить тебе легко — следуй догме и молись (во всех смыслах этого слова), чтобы вера в неё не пропала. А если нет? Если нужно самому думать? Вот герой повести — партизан, плен, немцы либо расстреляют, либо записывайся в полицаи. Что делать? Если не принимать во внимание сценарий «пускай моя смерть устрашит врагов!» (не устрашит, враги там красиво описаны, им пофиг), то рационально, конечно же, записываться в полицию. Упрощаем оценку ситуации до простого подсчёта трупов с каждой стороны: если тебя убьют сегодня, то ты больше врагов не постраляешь. А так — мало ли, герой именно так и оправдывается: «Погибну я, а что толку? А так я при первой возможности сбегу и буду еще полезен».

При том, что мораль — в виде Сотникова, — очевидно говорит, что нет, такой подсчёт просто неправилен. Есть какие-то более высокие принципы.
И тут ты вспоминаешь все эти задачки «на вас несётся трамвай без тормозов, ты можешь переключить стрелку, слева к рельсам привязана маленькая девочка, справа — 10 взрослых мужчин». Задачки, которые легко решаются на бумаге, и соверенно не решаются «по-настоящему», даже в воображении. И которые нам всем очень скоро (завтра, уже сегодня) надо будет решить. Как минимум, чтобы объяснить роботу (беспилотному автомобилю), что он должен будет сделать в подобной ситуации.

То есть, хороший вопрос и хорошая книга. Если бы в ней не было настолько подчёркнуто «единственно правильного ответа», если бы она до конца заставляла читателя думать — она была бы, возможно, ещё лучше.


Быков (не автор) увидел в книге совершенно другое. Для него герой повести, вступающий в полицию, «с наслаждением плюхается в безнравственность». Он, правда, пытается проводить параллель с пресловутыми 86%, которые «не верят пропаганде, но с наслаждением покупаются на неё», и мне кажется, что он в итоге говорит скорее о них, чем о книге.


Ещё в книге я внезапно осознал сложность партизанской жизни. Вот как-то на словах понимал — а тут очень чётко и красиво показали, что им реально некуда деваться.

А у Быкова в лекции я не понял одну историю:
История была такая: повесть называлась «Ликвидация» сначала, написана она была в 1969 году по-белорусски, Быков всегда писал по-белорусски. Ее взяли в Белоруссии в «Литературный журнал», взяли, и стали мариновать, печатать не стали, это было слишком поперек тренда. И тогда Быков отправил ее, сам перевел на русский язык замечательно, он все-таки по-русски писал с удивительной скорбной, я бы сказал, причитающей мелодикой белорусской прозы. Он ее отправил Твардовскому. Твардовский сказал: «Да, берем». А в феврале 1970 года он позвонил Быкову и сказал: «Я вынужден уйти из журнала. Надеюсь, что вы после этого заберете повесть». Быков сказал: «Если я заберу повесть, я ее не напечатаю больше нигде и никогда». Твардовский повесил трубку.

Быков всю жизнь себя корил за эту минуту слабости, но повесть вышла в пятом номере «Нового мира» за 1970 год, и в 1971-м вышла отдельной книжкой. И, собственно, с того момента ее и стали знать, потому что тираж «Нового мира», как вы помните, тогда неуклонно сокращался, а в 1971-м «Сотников» был напечатан и стал сразу же хитом советской прозы. Никогда Быков не мог себе простить, что он не забрал книгу из журнала, потому что по его самурайской этике надо было забирать. Он говорил даже, что я поступил, как мог бы поступить Рыбак, я руководствовался пользой, мне казалось, что важно эту вещь напечатать. Но я, например, в этой ситуации все-таки Быкова оправдываю полностью, потому что, скажу вам честно, если бы он протянул чуть дольше, то в 1971 году «Новый мир» эту вещь бы уже не взял, а так после журнальной публикации ей был уже проторен какой-то путь.


Вот что означал этот звонок Твардовского? Почему нужно было забирать повесть? Почему Быков говорит дальше, что автор повести «поссорился с Твардовским в самое страшное для него время»? Что для Твардовского «было это предательством»? Кто мне переведёт это с русского на русский?
green_fr: (Default)
Лекция 1970 года про Юрия Трифонова. На сайте «Дождя» чётко написано, что лекция про «Студентов» (если не смотреть на название странички), но на самом деле она о «Московских повестях». А я прочитал «Студентов». Красивую, хорошо написанную, захватывающую — но совершенно пустую, написанную чётко по канонам соц. реализма повесть. Когда ты с первой страницы понимаешь, кто хороший, кто плохой. А в конце хорошие побеждают так, что плохие перевоспитываются и становятся ещё более хорошими, чем хорошие. Так что, писать остаётся только о мелких деталях, встреченных в книге.


Герой повести (Вадим) прошёл войну, и закончил службу «в городе русской славы» Порт-Артуре. Полез читать историю. Город, очевидно, китайский, с редкими эпизодами там англичан (название «Порт-Артур» якобы оттого, что там когда-то чинил свой корабль английский капитан Уильям Артур) и японцев (жуткая история очередной резни мирного населения). Россия там появляется в 1895 году, когда она (вместе с Францией и Германией) требует возврата города от Японии к Китаю. В ноябре 1897 года российское правительство обсуждает предложение занять город, потому что а) они могут, б) немцы недавно тоже что-то заняли, в) давно хочется второй порт на Тихом океане. Витте настаивает не делать этого, потому что буквально пару лет назад Россия выступала на стороне Китая и обещала защищать его территориальную целостность. Император прислушался к его мнению и отменил захват. А через несколько дней передумал — ему сказали, что «если мы не захватим эти порты, то их захватят англичане» (я не передёргиваю, это прямая цитата). В порт входят русские корабли, китайцам объясняют, что это временная мера, мы помогаем защищаться от... от кого бы... о! от немцев! Немцам при этом втихую объясняется, что ничего личного, просто хотим отжать порт. Немцы тоже не идиоты, они сливают эту информацию китайцам — получилось нехорошо, но какая уже теперь разница, если у Китая нет ВМФ, способного оказать России сопротивления? Вопрос с гарнизоном адмирал Дубасов решает дипломатически — чтобы не атаковать город, он подкупает местных китайских генералов, и они уводят свои войска, оставив России крепость, пушки и боеприпасы — за это адмирал получает «Высочайшую благодарность Государя Императора». После высадки в Порт-Артуре десанта, российские дипломаты проводят референдум о присоединении к РФ подписывают в Пекине договор о передаче города России на 25 лет.

Через 6 лет российскую военную базу атакуют японцы, это будет началом русско-японской войны. Флот не сможет выйти из порта, крепость выдержит почти год осады, но затем будет сдана Японии. Погибло / ранено / попало в плен 40 000 русских солдат и 100 000 японских. Надеюсь, под «русской славой» имеется в виду именно этот эпизод.


Антигерой повести (Сергей) критикует НСО — научное студенческое общество. Якобы, слово «научное» там только для красоты, науку никто не двигает, «пересказываем друг другу давно известные науке вещи [...] Получается „Дом пионеров“». Я подумал, что это прекрасно опиывает наши «научные» лагеря :-) Если бы у всех не было такой аллергии на слово «пионерский», надо было бы именно так их называть.

Встретил имя «Тезя» — оказалось короткой формой от «Терезы». А ещё (такое и у Стругацких было) для «Вадима» короткое имя — «Дима».

Выражение «брови как арабская буква лим» — видимо, имеется в виду «лям», но она выглядит как «ﻝ» - кто-то представляет себе такие брови?

Герой в какой-то момент слышит «Давно пора... Взрывают... Первый день?» Скорее всего, речь идёт о ледоходе на реке — но что означает слово «взрывают» в этом контексте?


Язык отличный. Мой любимый фрагмент — когда Вадим сдаёт экзамен. Он даже не замечает, как стрессует, он быстро готовит ответ на первый вопрос. Переходит ко второму:
Теперь о Гоголе. «Значение в развитии...» Здесь надо говорить о самом направлении реализма. О темах, идеях, художественном методе. Мысли Белинского по этому поводу. И — о Гоголе. Гоголь, Николай Васильевич... И вдруг Вадим почувствовал, что у него нет никаких мыслей о Гоголе. Исчезла даже дата рождения. Кажется, 1810, а может быть, 1818... Ну, это потом, потом! Сначала главное. «Мертвые души», «Ревизор»... Что еще?.. «Нос»... Да, еще «Нос». Это как украли у одного чиновника нос. Потом — «Женитьба»... Разве «Женитьба» — это Гоголя?
Ему казалось, что память его распадается на куски, как огромное облако, разрываемое ветром... Ничего не осталось. Внезапная пустота. Вспоминалась какая-то глупость — Гоголь учился в Нежине, Нежин славится огурцами. Нежинские огурцы, чем же они такие особенные? Гоголь сошел с ума! У него большой нос. Он похож на женщину. А почему гоголь-моголь?.. Стоп!
Вадим расстегнул пиджак — ему стало вдруг душно, он вынул из кармана носовой платок и отер им взмокшие виски.

Отлично! И он даже не понимает, что происходит :-) Я тоже недавно внезапно для себя начал замечать, что я стрессую. Всю жизнь считал, что я совершенно непробиваемый, «тефлоновый». А недавно понял — причём задним числом, ещё про школу, — что нет, стресс всё-таки есть. Надо уметь его если не контролировать, то хотя бы опознавать.


А концовка книги с одной стороны надуманная (Он её любит, она его любит. Но она не хочет оставаться в Москве — перед поступлением в Тимирязевку ей обязательно нужно узнать жизнь, пройти практику где-нибудь в Сибири. Она обязательно вернётся к нему — но он тогда уже уедет по распределению, причём на Камчатку. Он тоже вернётся, но к тому времени распределят и её. Мы встретимся, Атос, мы обязательно встретимся!), а с другой — очень хорошее описание сложности компромисса, когда в паре два человека, у каждого из которых есть своя жизнь, своё видение будущего, своя карьера. Хорошо, когда всё совпадает!


Быков при этом рассказывает обо всём, кроме «Студентов» — дипломной работы Трифонова. После его лекции захотелось прочитать «Дом на набережной», запишу его в список «на после Быкова». Хотя, какое там «после» — он обмолвился, что начинает аналогичный проект со ста книгами из мировой литературы. Никто не хочет мне на следующие пару лет компанию составить?
green_fr: (Default)
Лекция 1969 года про «Колымские рассказы» Варлама Шаламова. Я ждал откровенной чернухи, а получил вполне «интеллектуальную прозу», со множеством размышлений, цитат и пр. То есть, текст тяжёлый, конечно; и читаешь его, практически переступая через себя. Но, как это ни странно, в итоге он производит куда менее тяжкое впечатление, чем «Один день Ивана Денисовича».

Поговорили об этом с [livejournal.com profile] sasmok, у неё всё строго наоборот — Шаламов по восспоминаниям запредельно мрачный, и перечитывать его она в этой жизни не собирается. Думали было, что дело в том, какую книгу ты прочитал первой. А потом Быков рассказал, что «Колымские рассказы» — это одновременно книга из 33 рассказов (которую прочитал я), и цикл из шести книг, первой из которой является одноимённая книга. И мрачность в цикле постепенно нарастает. Наверное, я тоже не буду читать дальше...

Шаламов пишет, что на входе в каждый советский лагерь висела издевательская надпись «Труд в СССР есть дело чести, славы, доблести и геройства» — издевательская в том смысле, что лагерный труд не имел никакого отношения ко всем этим красивым словам. И упоминает немецкие концлагеря, над входом в которые, якобы, была цитата из Ницше: «Каждому своё». Википедия пишет, что эта надпись действительна была над входом в Бухенвальд. Но мне кажется более верной аналогия с Arbeit macht frei, украшавшей Заксенхаузен, Освенцим и прочие места фашистской славы. Удивительно, почему Варламов не провёл параллель с ней? Явно же в СССР была известна и фраза, и её недавний контекст.

Книга написана достаточно спокойно — эмоции должны бушевать у читателя, а не у автора. Единственное, когда автор не сдерживается — это всякий раз, когда он пишет про «блатных». Видно, как он их от всего сердца ненавидит, даже больше, чем всю советскую систему. А возможно он их в какой-то мере с системой отождествляет — меня зацепило словосочетание «брегет Эррио» в момент очередного описания «воровского кодекса чести», якобы не позволяющего им обижать врачей (святая профессия!). Почитал — оказывается, это история о том, как украли часы французского посла, и как советская милиция, не имея возможности найти вора, обратилась за помощью к блатным. Которые, движимые самым чистым советским патриотизмом, находят часы, возвращают их в карман незадачливому французу, а потом ещё и сами в тюрьму возвращаются (ми-ми-ми!). Действительно, сильная аналогия, но я тут же вспомнил другую историю — «М убийца». Где немецкие воры тоже сотрудничают с немецкой же полицией, но не от патриотизма, а из вполне понятных шкурных интересов. Там есть, конечно, фактор «мы же не звери, детей трогать!», но главное — «полиция нам проходу не даст, пока этот монстр на свободе». Я даже не знаю, какой вариант мне был бы менее противен.
green_fr: (Default)
Лекция 1968 года про «Траву забвения» Валентина Катаева. Очень странная книга, на грани жанров. С одной стороны, выглядит как обычные мемуары — Катаев рассказывает о том, как он учился у Бунина. У Бунина я читал только «Господина из Сан-Франциско» (и то не проникся), а Катаев регулярно цитирует бунинскую поэзию (я вообще не был в курсе, что они стихи писал), причём часто очень интересную. Вообще, в книге очень много стихов, причём процитированных не в «стандартном» представлении стихов (ровными колонками с новой строки после каждой строфы), а ровным текстом (я сначала думал, это у меня файл так плохо свёрстанный, но Быков в лекции подтверждает, что это авторская разметка). Как это ни странно, в итоге становится очень интересно читать, тебе сложнее тупо начать барабанить стихи, не вдаваясь в смысл написанного текста. Параллельно ещё и постоянные рассуждения о том, что такое стихи, кто и как пишет стихи, зачем это делают — практически «Вслух» выходит.

И в то же время, это не мемуары, не только мемуары. Это очень хорошая проза. Сам Катаев называет это «мовизмом» (от mauvais), и, судя по всему, это именно то, чем мне когда-то понравился Курт Воннегут. Это текст, написанный короткими отрывками; мазками, из которых постепенно складывается сюжет, вся книга. И здесь снова проза прикасается с поэзией — когда важен не столько смысл сказанного, а то, как это рассказано. И в итоге с удовольствием вчитываешься в каждую фразу (по собственным ощущениям мне это напомнило Набокова):

Я увидел чудо подлинной поэзии: передо мной открылся новый мир. В тот же вечер я попросил папу купить мне книгу стихотворений Бунина. Отец посмотрел на меня сквозь пенсне глазами, на которые — по-моему — навернулись слезы умиления: наконец его оболтус взялся за ум. Он просит купить ему не коньки, не футбольный мяч, не духовой пистолет, не теннисную ракетку, а книгу. И не «Шерлока Холмса» Конан-Дойля, не «Тайну желтой комнаты» Гастона Леру, а прекрасную книгу русского’ поэта. Быть может, это был единственный подлинно счастливый день в его жизни. Отцы это поймут. А дети тоже поймут. Но не теперь, а со временем.
На другой день, вернувшись домой с уроков, отец вручил мне в передней завернутый в прекрасную, тонкую, плотную оберточную бумагу, от которой пахло газовым освещением писчебумажного магазина «Образование», пахло глобусами, географическими картами, литографиями, — толстенький сборник стихотворений Ив. Бунина издательства «Знание» 1906 года в скучно-зеленоватой шагреневой бумажной обложке, в которой чувствовалось что-то неуловимо социал-демократическое.



Встретил фразу «Кузмин, прочтите новый триолет» — мало того, что это тот самый Кузмин, так ещё и фамилия Триоле, оказывается, тоже поэтическая.

Отличный эпизод об отступающей белой Одессе, где уже нет ничего, нет даже спичек, и Катаев приносит Бунину драгоценный подарок — «большое увеличительное стекло, вынутое из желтого соснового ящика Афонской панорамы». Чтобы тот с помощью линзы мог зажигать папиросы.
Вообще, очень много следов прошлого, над которыми зависаешь. Вот мельком упоминает Катаев «раскладную гуттаперчевую ванну-таз» — что это? «Тальк для бритья „пальмолив“» — а ты одновременно понимаешь, что это знакомый уже по 1990-м Palmolive; и что это дословно «пальмовое масло» — чуть ли не проклятый в 2010-х продукт.

Вторая часть книги — про знакомство с Маяковским, и снова стихи-стихи-стихи. И даже «Истрия», мимо которой я недавно проходил.


Быков пишет о теме страха перед смертью, осознание ушедшей жизни / молодости. Наверное, он прав (взять хотя бы название книги), хотя я во время чтения этого совершенно не осознавал. При том, что тема меня действительно интересует — не поэтому ли и вся книга мне понравилась, буквально пролетела, несмотря на смакование каждой страницы?

Быков же обращает внимание на Клавдию Зарембу — «девушку из совпартшколы», по мнению Быкова — основного персонажа книги. И которая напомнила мне героиню «Дневника убийцы» Серебренникова. Тоже, казалось бы, совершенно эпизодический персонаж, появляется в паре эпизодов, но именно она больше всего запоминается в фильме. Точнее даже, вспоминается после фильма.
green_fr: (Default)


Лекция 1967 года про киноповесть Григория Полонского «Доживем до понедельника». Я в детстве очень любил этот фильм, но сценарий мне кажется на порядок лучше. Более того, совершенно непонятно, как Полонский вообще мог писать такое в форме сценария — у него регулярно встречаются невозможные в экранизации пассажи, когда он — автор — напрямую объясняет читателю, что происходит в голове у героев. Особенно прекрасна сцена разговора учительницы русского языка (Светланы Михайловны) с героем повести (Мельниковым), которого она застала играющим на рояле. Они перебрасываются фразами, которые все в фильме есть, но при этом в тексте автор дополнительно даёт объяснения всем мыслям, всем двусмысленностям каждой фразы, он озвучивает все несказанные фразы, а также объясняет, почему эти фразы не были сказаны. Прекрасный получается диалог!

А ещё в книге (мне) видна параллель с «Географ глобус пропил» и вообще всем этим жанром книг про героя-лузера, героя, не находящего своего места. В школе, кажется, употреблялся термин «лишний человек», только он обычно обличал ужасы царизма, а не советского, уже начинающегося застоя. И вот этого надрыва собственной ненужности в фильме не видно вообще (либо это я его смотрел в таком возрасте, когда не осознаёшь — хотя вот «Осенний марафон» я вполне понимал, и люблю именно за это же самое).
Сцена из фильма, когда герой Тихонова ни с того ни с сего орёт на учительницу начальных классов («Ложить — нет такого глагола, где вы его взяли? Мы же не на рынке. Если вам не жаль детей, то пощадите наши уши!») в книге выглядит совершенно не так: читатель понимает, что Мельников на грани, что он готов сорваться на любую мелочь — и как следствие, вся эта сцена выглядит жутким позором не учительницы, а героя.
[Впрочем, конкретно эта вот сцена мне и в детстве не нравилась. Мне вообще с самого детства не нравились люди, которые рассуждали в категориях «так правильно — а так неправильно», не имея никаких аргументов, кроме как «потому что так правильно». Но я уже неоднократно писал всё, что я думаю о «хорошем вкусе» и людях, употребляющих это выражение.]
Вообще, мне кажется, что выбор Тихонова на роль Мельникова очень сильно перекосил восприятие изначальной идеи (Быков пишет о том, что автор хотел на главную роль Гердта, но добавляет, что Гердт в те годы был совсем другим, не таким «уютным», каким знаю его я). В частности поэтому в фильме и прокатывает за норму эта вспышка снобского хамства с учительницей и её несчастным «ложут».

При этом видно, что оттепель ещё не закончилась. В какой-то момент Мельников встречает бывшего ученика, который сетует, что от него сбежала невеста. И ладно бы просто сбежала — «сорвалась моя командировка в Англию. На год командировочка! Сами знаете, как они любят посылать неженатых! Да еще в страны НАТО!». Удивительно и приятно читать такое откровенное описание системы согласования заграничных командировок СССР (что особенно приятно, в фильме эта фраза осталась). И какие-то намёки на бунтующих детей, во всём мире приближается 1968 год.

А ещё, оказывается, это из этого сценария фраза про «принцип „У-2“ — угадать и угодить». Тоже очень красивая, правильная и смелая формулировка.

И вообще, очень хочется прочитать все остальные его книги, и пересмотреть поставленные по ним фильмы.


В конце книги стоят даты «1966-1968, 1997 гг.» — интересно, что с книгой сделали в 1997 году? Википедия про книгу вообще упоминает вскользь, только как сценарий к фильму.
green_fr: (Default)
Лекция 1966 года про «Мастера и Маргариту» Булгакова. Очень важное для меня произведение: я уже не помню внешний контекст (где именно я читал его в первый раз: ещё школа или уже институт), но я уверенно помню контекст внутренний — это была моя первая книга с какой бы то ни было христианской символикой. Я с удивлением смотрел на слово «Иешуа», осознавая, что это «зашифрованное» имя Иисуса, и от одного этого (осмелились напечатать такое!) пробирала дрожь. Что уж говорить о Понтии Пилате, имя которого я просто до романа не слышал.
Наверное, всё-таки, школа — примерно тогда же были эти сюрреалистические заголовки в газетах о том, как Генсек ЦК КПСС праздновал 1000-летие крещения Руси.
В институте я явно неоднократно перечитывал роман, а потом 20 лет не притрагивался.
Вспомнил лет десять назад, когда в руки попал «Путеводитель по „Мастеру и Маргарите“», но не перечитывал.

Потом пару лет назад начал слушать Быкова, и у него на Открытом уроке была лекция про Булгакова — роман я снова не перечитывал, только удивился, насколько моё восприятие отличается от быковского. Я помнил едва не жемчужину мировой литературы — а Быков считал роман плохим, и оправдывал Булгакова только «теорией заговора». По Быкову этот роман не предназначался для широкой публики, автор написал его «для одного читателя», это послание лично Сталину. Теория действительно интересная: Буглаков в романе открытым текстом восхищается сильным и жестоким правителем (спроси у случайного читателя, кто главный герой романа? — конечно, Воланд! в версии Быкова он сливается с — тоже вполне симпатичным — Пилатом), а основной смысл «письма» сводится к «не трогай Мастера / нас, писателей». Воланд Мастеру помогает, Воланда все любят. А вот Пилата, отправившего на казнь «философа» Га-Ноцри до сих пор вспоминают не за его великие дела, а исключительно в контексте этой казни — вы этого хотите, Иосиф Виссарионович?
И именно поэтому роман написан на достаточно низком уровне (я пересказываю Быкова): тут тебе и голые девки на каждой странице, и гопнические «обаятельные» персонажи с сомнительным чувством юмора — всё сделано под вкус единственного читателя, чтобы он дочитал до конца, чтобы он не потерял основную нить.

Слушая Быкова, я восхищался красивой теорией, но совершенно не верил в неё. Перечитал — и поверил. Роман ведь действительно ужасно написан! Очень сложно сформулировать, тем более кого-то переубедить (если меня не убедил красноречивый Быков, кого могу убедить косноязыкий я?), но я читал роман и регулярно задавался вопросом: зачем автор рассказывает мне тот или иной эпизод? Какой-то сплошной капустник, практически все главы сводятся к «свита Воланда пришла куда-то и раздолбала всё, до чего смогла дотянуться». Это весело, это иногда нужно для сюжета, но зачем была, например, глава про «славное море, священный Байкал»? И концовка: уже всё давно понятно, все точки расставлены, а Буглаков пишет ещё десяток глав, в которых вообще ничего не происходит — к чему погром «Грибоедова» со знаменитой «осетриной второй свежести»? Фраза красивая (хотя в детстве мне её было и не понять — мама, что такое «осетрина»?), но зачем ради неё писать всю главу? Я вспомнил, как уже в более взрослом возрасте читал «Альтиста Данилова», как очевидно сравнивал его с «Мастером и Маргаритой», и как ругал первого за затянутость — оказывается, и у второго динамика была только в моих воспоминаниях.

А ещё, у меня когда-то была претензия к «Графу Монте-Кристо»: главный герой получает практически неограниченные возможности, но мстит он как бычара. У него тупо больше денег, он всех перекупает, никакой фантазии. Но в детстве читается на ура. Так вот, с Воландом всё получается ещё хуже — у него / его свиты просто неограниченные возможности (без «практически»), но с фантазией у них ещё хуже, они резвятся как гопники. Обязьяне дали в руки волшебную палочку.


Это была форма. А в чём — помимо обращения к Сталину — мысль романа? Что там видит нормальный читатель? Это ведь ещё хуже, чем багровское «сила в правде», это же «правда в силе».
Сцена с концертом вообще ужасная — я помню, как хохотал в детстве, но сейчас это же апофеоз философии «не высовывайся!»: все ржут над теми, кто не вытерпел, решился выйти на сцену ради интересного эксперимента. Их обманули — ха-ха-ха, сами идиоты, нефиг было! А я отсиделся — значит я умный!
Или вот это «Мы вас испытывали, никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами все дадут!» — это же просто ужас, философия забитой жертвы. Эти слова Быков, впрочем, интерпретирует по-другому, так что, возможно, это мои тараканы (я вообще очень болезненно отношусь к разговорам в стиле «а ну-ка угадай-ка, что это у меня на уме»).

В лекции о романе Быков ещё раз проехался по тому факту, что роман, не предназначавшийся для широкой публики, стал её достоянием. С культом обоятельного Воланда, который так легко расширяется на культ силы и спецслужб.


При этом перечитывать было интересно. Как минимум, отмечая, как сам за эти 20 лет изменился: я понял фразу про Осириса («Озириса» в тексте) — «благостного бога и сына Неба и Земли».

Зацепила фраза про «двенадцать тысяч лун» (срок наказания Пилата) — тут «Алиса» была существенно точнее с их «две тысячи тринадцатых лун». Или я чего-то не понял?

А ещё вспомнил про спектакль в театре на Юго-Западе. Как это ни странно, Википедия про него упоминает только мельком на страничке Авилова, поэтому придётся полагаться на собственную память. Вроде как спектакль шёл два вечера подряд, и каждый вечер длился какие-то немыслимые то ли 5, то ли 6 часов, начиная рано, и отпуская зрителей прямо к последнему поезду метро. Я весь институт промечтал туда попасть, и так и не попал.

Удивительный, всё-таки, роман. Очень сильно на меня когда-то повлиявший. Но лучше бы я его не перечитывал.

Profile

green_fr: (Default)
green_fr

July 2025

S M T W T F S
   1 2 3 45
6 7 8 910 1112
1314 15 16 171819
20212223242526
2728293031  

Syndicate

RSS Atom

Most Popular Tags

Style Credit

Expand Cut Tags

No cut tags
Page generated Jul. 18th, 2025 10:02 am
Powered by Dreamwidth Studios