![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Лекция 1995 года про роман Бориса Стругацкого «Поиск предназначения, или Двадцать седьмая теорема этики». При чтении у меня было устойчивое ощущение déjà lu. То ли я действительно читал его в институте, то ли перекликалось с «За миллиард лет до конца света». Действительно, похожие темы, но насколько же по-разному они разрешены. В «За миллиард лет» мы пускай и не понимаем, что за силы движут нашим миром, но мы можем учитывать их, бороться с ними. Потому что мы видим светлую цель — продвижение человечества вперёд. А в «Поиске предназначения» смысл оказывается в том (простите, спойлеры), что никакого предназначения нет. Быков идёт немного дальше: предназначением нашего супергероя оказывается поддержание жизни в сером ГБ-шнике, а под конец книги оказывается, что даже и в этом его можно заменить. Лично мне кажется, что здесь не Стругацкий оказался великим провидцем, а скорее Быков пошёл на поводу у коньюнктуры, увидев в книге предсказание нынешней ситуации в России. Но общая депрессия от бессмыслености происходящего, в книге очевидна.
А лично для меня самым главным в книге оказалось осознание своей болевой точки. Сцена с мальчиком, который ждёт маму с работы, и который боится / понимает / знает, что она не придёт, что она умерла, что его жизнь умрёт вместе с ней. У которого последние крохи его жизни сконцентрировались на этой мантре «Мама... почему ты не приходишь... я тебя жду... скорее приходи... почему ты не приходишь, мама... мама... мама...» — это невозможно читать без слёз.
Я тут же вспомнил давно читанную (не смог найти поста) книгу «Chronologie de la deuxième guerre mondiale», в которой очевидно куча трупов, но из которой я до сих пор помню фотографию зарёванного ребёнка, осматривающегося в поисках вот буквально только что здесь бывшей мамы. И в его слезах видно всё — и ниточка надежды, что всё обойдётся; и понимание читателя, что нет, ничего хорошего этого ребёнка уже не ждёт.
Вот удивительно, откуда у меня это? Лично я терялся один раз, и воспоминания об этом у меня скорее положительные (меня милиция на машине покатала). Я не паниковал, я чётко знал, где мои родители, просто самому страшно было туда идти (по легенде мне было тогда чуть меньше 4 лет). Понятно, что тот момент впечатался в мою голову с малейшими деталями: я помню цвет подъёмного крана, на который я засмотрелся так, что не заметил, когда ушёл наш автобус, и даже решётку на окне отделения, куда меня привезли. Но этого шока явно недостаточно, чтобы 40 лет спустя вызывать настолько сильные эмоции. Удивительно, конечно, как наша голова работает...
Ещё одно «личное сообщение» в книге: «За последние десять лет он успел уже раз сто побывать за границей. Причем все время в каких-то диковинных странах, куда нормальные советские люди никогда и не ездят: Бразилия, Лесото, Гайана... Почему-то — Иран. На кой хрен советскому человеку, окончившему Четвертый Медицинский, ездить в Иран?» — у меня, конечно, сразу же мысли о том, как примерно во время написания романа нас в институте готовили к работе именно в Иране. Потому что, прямым текстом говорилось, где ещё в современном мире нужны ядерные физики?
А ещё книга поразила обилием цитат в прямой речи героев. То есть да, я помню, как сам в начале 2000-х осознал напичканность нашей речи общими для своего круга общения фразами, которые невозможно объяснить чужаку, тем более — перевести. У меня это осознание было связано с переездом — первое время ты пытаешься переводить свои мысли собеседнику, но очень скоро понимаешь, что поливину их невозможно перевести даже на общий для всех русский. А тут этот же эффект прямо в книге. И как её можно было читать до появления интернета — непонятно. Разве только глубоким фанатам Стругацких, которые читали ровно те же книги, что и мэтры, и разговаривали ровно на их же варианте русского языка. Я же постоянно сидел в Google: «здесь Родос — здесь прыгай», «его же не перейдеши», «осрамимся, провалимся», «мальчишку увезли, дельфина — отравили» и т.д. и т.п.
И ещё одно пересечение с лекциями Онфре. Герой книги вспоминает какой-то «пенджикентский музей» с экспонатом «Кинжал охотничий в ножнах. Кинжал утерян, ножны не от него». А Онфре несколько раз ссылался на нож Лихтенберга: нож без лезвия, у которого не хватает ручки. Через него он иллюстрировал понятие идеи — этот нож же всё равно остаётся ножом. Это вообще очень популярная идея в современном искусстве — поиск того, что остаётся, когда мы сознательно выкинем все черты, до которых мы можем дотянуться. Во что превращаются стихи, из которых мы уберём понятие рифмы, ритма, строки, строфы? Во что превращается картина, у которой нет сюжета, цвета, формы? И так далее.
Лекция 1996 года про роман Алексея Иванова «Географ глобус пропил». Я книгу читал (перечитывать не стал), и даже уже писал о ней (пусть и невнятно). В лекции Быкова меня зацепила характеристика Служкина как прирождённого педагога: «просто случайно так вот вышло в его жизни, что он поздно стал этим заниматься и занимался исключительно для того, чтобы на хлеб заработать. А вообще-то он, конечно, человек, умеющий передавать детям своё знание. И больше того, он сознательно позволяет им и бунтовать против себя, и без его ведома преодолевать порог. Он ставит их в условия, в которых они прыгнут на следующую ступень». Я допускаю, что Быков — сам педагог, и наверное даже прирождённый — видит какие-то вещи, недоступные мне. Я даже верю в то, что есть педагогический талант, потому что действительно ведь не всем удаётся разговаривать так, чтобы было интересно слушать, узнавать, подражать. Но представить Служкина педагогом мне всё равно сложно.
Лекция 1997 года про «Азазель» Бориса Акунина. С этой книгой у меня тоже есть история. Когда в 2000 году![[livejournal.com profile]](https://www.dreamwidth.org/img/external/lj-userinfo.gif)
greenadine как-то заболела и попросила принести ей почитать чего-нибудь интересного, чтобы отвлечься. Я нашёл в интернете две какие-то книжки, распечатал ей на выбор. Она выбрала одну, уже не помню, какую, а мне остался «Азазель». Отложил я книгу, только уже прочитав её. За окном уже светало, пора было снова идти на работу.
И до сих пор Акунин — настолько «мой» писатель, что я его регулярно использую в качестве лекарства для повышения настроения. Как у Пушкина с его «Откупори шампанского бутылку иль перечти „Женитьбу Фигаро“».
При том, что романы не только увлекательные, они ведь каждый о какой-то сложной теме. Та же «Азазель» — и тут я с Быковым совершенно солидарен — это совершенно «стругацкая» книга. О возможности «прогрессорства» без насилия. «Турецкий гамбит» — о сотрудничестве с властями. Как быть, когда ты хочешь делать хорошо твоей стране, но по моральным принципам не можешь позволить себе работать с властями (крайне актуальная тема). «Левиафан» — о разнице восточного подхода и западного (там есть прекрасная фраза «выпятить своё я — или растворить его среди могучего мы»). А также старый «шараповский» вопрос: что лучше, отпустить преступника из-за отсутствия формального доказательства — или наказать его через подтасовку? Ну и так далее. Крайне душеспасительное чтение :-)
А лично для меня самым главным в книге оказалось осознание своей болевой точки. Сцена с мальчиком, который ждёт маму с работы, и который боится / понимает / знает, что она не придёт, что она умерла, что его жизнь умрёт вместе с ней. У которого последние крохи его жизни сконцентрировались на этой мантре «Мама... почему ты не приходишь... я тебя жду... скорее приходи... почему ты не приходишь, мама... мама... мама...» — это невозможно читать без слёз.
Я тут же вспомнил давно читанную (не смог найти поста) книгу «Chronologie de la deuxième guerre mondiale», в которой очевидно куча трупов, но из которой я до сих пор помню фотографию зарёванного ребёнка, осматривающегося в поисках вот буквально только что здесь бывшей мамы. И в его слезах видно всё — и ниточка надежды, что всё обойдётся; и понимание читателя, что нет, ничего хорошего этого ребёнка уже не ждёт.
Вот удивительно, откуда у меня это? Лично я терялся один раз, и воспоминания об этом у меня скорее положительные (меня милиция на машине покатала). Я не паниковал, я чётко знал, где мои родители, просто самому страшно было туда идти (по легенде мне было тогда чуть меньше 4 лет). Понятно, что тот момент впечатался в мою голову с малейшими деталями: я помню цвет подъёмного крана, на который я засмотрелся так, что не заметил, когда ушёл наш автобус, и даже решётку на окне отделения, куда меня привезли. Но этого шока явно недостаточно, чтобы 40 лет спустя вызывать настолько сильные эмоции. Удивительно, конечно, как наша голова работает...
Ещё одно «личное сообщение» в книге: «За последние десять лет он успел уже раз сто побывать за границей. Причем все время в каких-то диковинных странах, куда нормальные советские люди никогда и не ездят: Бразилия, Лесото, Гайана... Почему-то — Иран. На кой хрен советскому человеку, окончившему Четвертый Медицинский, ездить в Иран?» — у меня, конечно, сразу же мысли о том, как примерно во время написания романа нас в институте готовили к работе именно в Иране. Потому что, прямым текстом говорилось, где ещё в современном мире нужны ядерные физики?
А ещё книга поразила обилием цитат в прямой речи героев. То есть да, я помню, как сам в начале 2000-х осознал напичканность нашей речи общими для своего круга общения фразами, которые невозможно объяснить чужаку, тем более — перевести. У меня это осознание было связано с переездом — первое время ты пытаешься переводить свои мысли собеседнику, но очень скоро понимаешь, что поливину их невозможно перевести даже на общий для всех русский. А тут этот же эффект прямо в книге. И как её можно было читать до появления интернета — непонятно. Разве только глубоким фанатам Стругацких, которые читали ровно те же книги, что и мэтры, и разговаривали ровно на их же варианте русского языка. Я же постоянно сидел в Google: «здесь Родос — здесь прыгай», «его же не перейдеши», «осрамимся, провалимся», «мальчишку увезли, дельфина — отравили» и т.д. и т.п.
И ещё одно пересечение с лекциями Онфре. Герой книги вспоминает какой-то «пенджикентский музей» с экспонатом «Кинжал охотничий в ножнах. Кинжал утерян, ножны не от него». А Онфре несколько раз ссылался на нож Лихтенберга: нож без лезвия, у которого не хватает ручки. Через него он иллюстрировал понятие идеи — этот нож же всё равно остаётся ножом. Это вообще очень популярная идея в современном искусстве — поиск того, что остаётся, когда мы сознательно выкинем все черты, до которых мы можем дотянуться. Во что превращаются стихи, из которых мы уберём понятие рифмы, ритма, строки, строфы? Во что превращается картина, у которой нет сюжета, цвета, формы? И так далее.
Лекция 1996 года про роман Алексея Иванова «Географ глобус пропил». Я книгу читал (перечитывать не стал), и даже уже писал о ней (пусть и невнятно). В лекции Быкова меня зацепила характеристика Служкина как прирождённого педагога: «просто случайно так вот вышло в его жизни, что он поздно стал этим заниматься и занимался исключительно для того, чтобы на хлеб заработать. А вообще-то он, конечно, человек, умеющий передавать детям своё знание. И больше того, он сознательно позволяет им и бунтовать против себя, и без его ведома преодолевать порог. Он ставит их в условия, в которых они прыгнут на следующую ступень». Я допускаю, что Быков — сам педагог, и наверное даже прирождённый — видит какие-то вещи, недоступные мне. Я даже верю в то, что есть педагогический талант, потому что действительно ведь не всем удаётся разговаривать так, чтобы было интересно слушать, узнавать, подражать. Но представить Служкина педагогом мне всё равно сложно.
Лекция 1997 года про «Азазель» Бориса Акунина. С этой книгой у меня тоже есть история. Когда в 2000 году
greenadine как-то заболела и попросила принести ей почитать чего-нибудь интересного, чтобы отвлечься. Я нашёл в интернете две какие-то книжки, распечатал ей на выбор. Она выбрала одну, уже не помню, какую, а мне остался «Азазель». Отложил я книгу, только уже прочитав её. За окном уже светало, пора было снова идти на работу.И до сих пор Акунин — настолько «мой» писатель, что я его регулярно использую в качестве лекарства для повышения настроения. Как у Пушкина с его «Откупори шампанского бутылку иль перечти „Женитьбу Фигаро“».
При том, что романы не только увлекательные, они ведь каждый о какой-то сложной теме. Та же «Азазель» — и тут я с Быковым совершенно солидарен — это совершенно «стругацкая» книга. О возможности «прогрессорства» без насилия. «Турецкий гамбит» — о сотрудничестве с властями. Как быть, когда ты хочешь делать хорошо твоей стране, но по моральным принципам не можешь позволить себе работать с властями (крайне актуальная тема). «Левиафан» — о разнице восточного подхода и западного (там есть прекрасная фраза «выпятить своё я — или растворить его среди могучего мы»). А также старый «шараповский» вопрос: что лучше, отпустить преступника из-за отсутствия формального доказательства — или наказать его через подтасовку? Ну и так далее. Крайне душеспасительное чтение :-)
